Жертвенность как основополагающий идеал религиозного самосознания русских – одна из сравнительно новых тем современного гуманитарного знания*. Безусловно, указанная тема является наиболее близким предметом изучения для классической этнологии и антропологии. Но представляется, что глубина и всеохватность феномена жертвенности, столетиями определяющего самобытный цивилизационный этнотип русских, требуют расширения методологических моделей познания. Исторические, культурологические и пр. проявления религиозно мотивированной жертвенности русских людей невозможно изучить, исходя из научных установок и системных требований одной лишь этнографии. В данном случае требуется привлечение не только целого ряда гуманитарных наук, — истории, социологии, философии, лингвистики, но также в равной степени и богословия. Ведь феномен жертвенности невозможно обособить в некую самодостаточную, замкнутую на самой себе гуманистически-ценностную систему, напротив, — он выступает в органическом единстве с такой многосложной, неуловимо-подвижной и, можно сказать, мистической категорией человеческого сознания, как РЕЛИГИОЗНАЯ ВЕРА.
Рассмотрение феномена жертвенности закономерно подводит любого ученого к проблеме методологии этно-религиозных исследований – их статусу, содержанию, целеполаганию, научно-аналитическому аппарату познания. Из этого спектра вопросов со всей неизбежностью выделяется самый главный – проблема поиска и обретения концепций и методик, наиболее соответствующих, то есть когерентных духовно-смысловой природе
________________________
*Статья написана при финансовой поддержке гранта РГНФ «Религиозно-нравственные традиции у русских в России XIX – начале XXI века». № 15-01-00455
рассматриваемого явления. Очевидно, — сочетание цивилизационно-антропогенного и метафизического характера Православия требует вовлеченности исследователя в само существо религиозной традиции. Образно говоря, оно требует научного взгляда как бы «изнутри» православной системы мировосприятия.
Полагаем, что ученому, изучающему духовные константы религиозного самосознания русского народа, в идеале необходимо оперировать системой анализа, непротиворечиво сочетающей проявления личной православно-мировоззренческой установки с логико-когнитивными принципами научного мышления. Подобная идеологически-расширительная методика вполне соответствует состоянию и возможностям современного научного знания, как естественного так и гуманитарного. Ведь очевидно, что времена непримиримой конфронтации научного и религиозного знания остались в прошлом. В наше время соотношение науки и религии вошло в спокойную фазу свободного сосуществования и даже творческой конкуренции разнородных идей. Для православного ученого, занимающегося проблемами духовно-религиозной самобытности русского этноса, целью научного творчества является стремление синтезировать все доступные познанию проявления материальной и духовной жизни народа, чтобы попытаться раскрыть, скажем так, — «трансцендентные» невидимые, но объективно действующие алгоритмы, корректирующие смысловые процессы отечественной культуры и истории. При постановке подобных сверхзадач чрезвычайно важно не только соблюдение ученым классических логико-гносеологических методик. Важна, прежде всего, личностная включенность в ортодоксальные смыслы традиционной русской духовности.
Представляется, что и феномен человеческой веры в Бога, и связанные с ним ценностные установки, нравственные мотивации поступков людей и, конечно же, проявления жертвенности не могут просто так, «на вскидку» определяться субъектом, стоящим вне той или иной церковно-религиозной или духовной традиции и отстраненно наблюдающим за ними критическим «скользящим оком», например, «оком» материалиста-позитивиста.Ученый, исповедующий принципы атеизма, материализма, дарвинизма при всем своем таланте никогда не сможет обнаружить подлинное цивилизационное ядро религиозной ментальности народов. Ведь по большому счету оно для него и не существует. Любой секулярно мыслящий исследователь-гуманитарий, исходя из своегомировоззренческого кредо отрицает возможность бытия Творца и, как следствие, — отрицает наличие объективных религиозных переживаний идеи Бога в духовной практике человечества. Не тайна, что для такого ученого христианство является мифом, утешительной иллюзией жаждущего неких высших смыслов человечества. Для гуманитария-материалиста не только христианство, но и вся совокупность других, нехристианских вероисповедных систем воспринимается в качестве образцов фольклорно-магического творчества, которое логически укладывается в материалистическую концепцию происхождения культуры, цивилизаций, да и самой жизни. Но, рассматривая идею Творца исключительно в контексте общечеловеческого мифотворчества, ученые зачастую создают ответную систему мифологии, главное в которой – конструирование упрощенно детерминированных и просто ложно-вульгарных интерпретаций феномена религиозности.
Ученый может и должениспользовать важнейший принцип феноменологических подходов в изучении духовных контекстов бытия – признание сверхъестественных и сверхразумных начал жизни. Такой исследователь имеет право отстаивать включение в системуакадемического знания понятие Творца как достоверно проявленной силы, формирующей реальную действительность. Научное моделирование процессов прошлого и настоящего не может дать целостного знания о них без учета факторатрансцендентного присутствия сверхразумной силы, явственно преломленной на цивилизационных путях человечества, в исторических судьбах и культурном созидании всех народов. Но повторим, чтобы осмыслить проявления сверхбытийности, посылаемые человечеству как откровение, исследователь должен глубоко проникнуться религиозной традицией его прочтения. Для православного исследователя такой традицией может быть только ортодоксальный опыт в личной духовной жизни. Именно верность истине обязывает любого христианского ученого – будь то историк, социолог, философ, антрополог и пр., не быть религиозно-нейтральным. Интеллектуально-духовная верность коренной религиозной традиции дает очевидное преимущество исследователю, потому что его вовлеченность в существо традиции порождает бесценный опытный критерий, позволяющий постигать и оценивать религиозные архетипы самосознания и своих и других конфессиональных этносов.
Данная статья посвящена рассмотрению идеала жертвенности как глубоко укорененной в самосознании народа нравственной установки, позволяющей русским при любых исторических испытаниях сохранять и воспроизводить свой самобытный морально-религиозный психотип. В статье предпринята попытка анализа и самого феномена жертвенности с позиций православной онтологии, и совокупности ее реальных, наиболее ярких проявлений в процессах русской действительности. Особое внимание было уделено характеристике жертвенности русских в конце XIX, начале ХХ века, в советское и постсоветское время. Указанные периоды отмечены нарастанием нигилистических, атеистических и откровенно антицерковных тенденций в общественном умонастроении, когда политическое и социо-культурное содержание времени явилось испытанием для соборного религиозного духа русского этноса. Тем важнее было увидеть и понять, — как в глубинах русского самосознания в новых исторических условиях продолжали укрепляться и традиционная религиозность народа и жертвенный архетип его ментальности.
Согласно ортодоксальной сотериологии, — жертвенность – краеугольная категория православной духовности, «соль осоляющая», дающая святости – силу, аскезе – смысл, молитве – действенность, любви – свободу. Жертва, жертвоприношение как религиозные понятия и явления, носят глубоко архаичный характер. Этимологически слово и понятие жертвенности неразрывно связано со смысловым контекстом слова жертва. Данное слово во многих древних языках имеет сходное значение: в санскрите, латыни, греческом языке оно переводится как призывание, величание, похвала, благодарность, почетный подарок. Под жертвой подразумевались акт жертвоприношения, самая жертва, фимиам, а также всякое священнодействие, церковное служение, общественное жертвоприношение. [22, с.181-182] В религиозной истории человечества жертва всегда имела значение дара и очистительного средства, и в дохристианские времена она осуществлялась и воспринималась в качестве скрупулезно выверенного сакрального действия, культово-ритуального процесса. Рожденные в недрах обрядовых институций древности, и жертва, и жертвоприношение в новозаветную эпоху из сферы действия перешли в сферу духа. Жертва, жертвоприношение преобразовались в жертвенность – особое, неведомое ранее интеллектуально-духовное состояние
исповедующей Христа личности.
Образец Самопожертвования – Иисус Христос, Который не только отдал жизнь за всех людей, но подвергся ради них же величайшему страданию — состоянию Богооставленности, состоянию, исторгнувшему из уст Божественного Страдальца слова: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?» (Мф. 27,46).[2, с.219]
Онтологическая сущность жертвенности напрямую связана с Бескровной Жертвой Богочеловека, то есть с церковной Евхаристией, берущей свое начало от последней трапезы Спасителя с учениками. Распятие, Смерть и Воскрешение Иисуса Христа, носящие и вневременную и конкретно-историческую константы, явились прологом к возникновению новых, неведомых ранее, отношений между Творцом и человечеством. Христологическую основу этих отношений составила этика всеобъемлющей жертвенности и любви, когда ортодоксально верующая личность добровольно приносит в дар Творцу свою самость, волю, ум, душу и жизнь.
Несомненно, этика жертвенной самоотверженности, связанной с любовью к Богу и ближнему, прикровенно существовала и в ветхозаветное время. Но ее носителями были единичные представители богоизбранногонарода. Так, пророк Моисей во имя любви к своим соплеменникам былготов пренебречь своей собственной загробной участью. Великий муж ветхозаветной церкви прямо говорил в своих молитвенных прошениях: «Прости им грехи их. А если нет, то изгладь меня из Книги Твоей, в которую Ты вписал» (Исх. 32,32). В новозаветную эпоху одним из первых пример жертвенной молитв за ближних показал апостол Павел, страдающий от духовной слепоты израильтян. Любя Спасителя всеми силами своего духа, апостол восклицал: «Я бы сам желал быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти» (Рим. 9,3). Подобный дух жертвенности жил и в душе св. Иоанна Златоуста, который тревожился о загробной судьбе своей паствы, забывая о собственном спасении. «Дай Бог, -говорил он, — чтобы вы спаслись, хотя бы мне пришлось дать ответ за вас;чтобы вы спаслись, хотя бы я был осужден как неисполнивший своих обязанностей».[2, с.147]
Новозаветная жертвенность является ступенью, с которой человек поднимается до состояния бескорыстной, неубывающей, все прощающей любви. Действительно, где подлинная любовь и милость, там уже нет необходимости в жертве. Потому что «…любящий другого исполнил закон». (Рим. 13,8). Потому что «…Господь хочет милости, а не жертвы». (Ос. 6,6; Мф. 9,13). То есть бескорыстная жертвенность предуготавливает любовь, не требующую награды, исключающую всякие расчеты на личное благополучие (Ин. 15,13), любовь, несовместимую со страхом. (Ин. 15,13).
Эталоном всеобъемлющей любви и жертвенности для всего человечества является Богочеловек, Иисус Христос. Народы, уверовавшие в Него, в меру своей воли и национально-специфического понимания смысла Божественной Жертвы проложили земные стези собственной истории. Не будем уточнять особенности их различий. Отметим самое важное и существенное для нас: Русь с самого начала выбрала путь, наиболее близкий идеалу евангельской жертвенности. Это путь КЕНОЗИСА, осмысленно-волевого «самоумаления» этнической «самости» русских во имя других, не русских, не православных, но живущих рядом народов и племен. Представляется, кенотипическое самоограничение, самоумаление русского этноса как жертвы во имя общечеловеческого блага, имело форму дерзновенного подражания «самоумалению» вочеловечившегося Логоса.
Греческий термин кенозис обозначает самоограничение Бога, допустившего существование во Христе ограниченной человеческойприроды. Кенозис Иисуса Христа был осуществлением ВолиВсей Святой Троицы во имя спасения людей от первородного греха и смерти. Данное понятие, изъятое из прямого Богословского контекста, можно применить к феномену жертвенности и открытости русских. Здесь уместно напомнить призыв Ф.М. Достоевского к самовольному, совершено сознательному и ничем не принужденному самопожертвованию русского народа в пользу всех.[8, с.100]
Уже с XI в. Русь занимала территорию, равную всей Западной Европе. С этого времени и до сих пор ни один народ не исчез с лица русской земли по причине этнического геноцида, как, например, исчезли кельты, пруссы, или славяне Германии, полностью уничтоженные во время Столетней войны. Половцы, печенеги, берендеи, жившие бок о бок с русскими, потеряли себя лишь войдя в состав монгольской империи. Находясь же в сфере русского влияния, они сохраняли свою самобытность. [11, с.377] Отмечая дружественное отношение русских к иноплеменникам, следует особо подчеркнуть – государственно-этноконфессиональную политику Древней Руси отличала доктринальная непримиримость к «чужой вере» при наличии практической веротерпимости к иноверцам иноземного происхождения, проживающим в русских землях. [16, с.128] Русским казалось естественным, что восточные народы должны унаследовать свою собственную веру: будь то ислам или буддизм.[5, с.12] Формируясь как «имперская нация», уже со времен московского царства русский этнос возложил на свои плечи заботу как о мессианском хранении истин Православия, так и о многообразной целостности огромного суперэтнического пространства различных рас, культур, вероисповеданий. Очевидно, что это столь поместительное пространство русской цивилизации не могло ни сохраниться, ни развиваться без жертвенной самоотдачи русского народа, который дружественно вовлек в орбиту исторического попечения сотни малых и больших народов. Подобное попечительство требовало от русских подлинно религиозной самоотверженности, самоограничения своих узко-национальных интересов, оно предполагало территориальную уступчивость, терпимость к этно-религиозной «инаковости» и чувствительности нерусских и неправославных народов. Наконец, оно диктовало отказ от комфортного – «для себя» — исторического бытия, как например, у моноэтнических государственных общностей Западной Европы.
Святейший Патриарх Кирилл справедливо отметил: «Сформировать такую империю как Российская, мог только народ, который себя в полном смысле слова отдавал другим, жертвовал собой. Это привело к тому, что в империи во власти были люди разных национальностей. Никогда не было сказано, что только православный и только русский, может быть, допустим министром или губернатором. Тот характер, что формируется Православием, который со стороны порой кажется мягкотелостью, слабостью, отсутствием хребта, есть на самом деле результат сознательного воспитания народа в этой мягкости и открытости, которая очень неверно принимается за слабость. Эта открытость позволяла другим не чувствовать себя дискриминационными. Благодаря этому характеру русских людей и сформировалась империя… и если бы коренная нация была железобетонной, то о нее разбивались бы лбы других, и не было бы никакой общей жизни». [24, с.3]
Из этого евангельского пафоса жертвенности исходит основополагающая черта религиозного самосознания, отмеченная С.Л. Франком, — национальное никогда не являлось для русских никакой ценностью, обретая самоценность лишь как выражение и форма абсолютной истины и абсолютного спасения». [28, с.491] Неслиянные племена Руси пережили чудо этногенеза и государственного строительства вместе с христианизацией. Полагаем, что поэтому этничность для русских не мыслилась как социо-биологическая данность, генетически, то есть через кровное родство передаваемая потомкам, но представлялась сотворенной актом Божественного Промысла, когда собранный Богом народ «усыновлялся» Им и становился проводником Божественных Истин. Г.М. Прохоров справедливо отмечает – вполне уверенно можно сказать, что русские – народ, порожденный «Новым Договором», Новым Заветом с Богом. [23, с.99]
Осознание русскими своей религиозно-метафизической избранности отменяло всякие расовые и культурно-антропологические преграды между ними и другими народами, когда счет настоящего родства начинался не по крови, а по единой вере. И.С. Аксаков подчеркивал – для русского человека родство племенное, физиологическое мало что значит, какой-нибудь православный Клюки фон Клюгенау ему совсем родной брат, а католик Голицын чужд, одним словом, для него определение его национальности совпадает с Православием, ибо в другой форме он его не знает. [1, с.354-355]
Отметим восприятие Православия по формуле св. апостола Иоанна: «Мы знаем, что мы от Бога, а весь мир лежит во зле» (I Ин.5:19.), то есть как единственно-истинной, вселенской религии спасения, открытой каждому человеку, независимо от его этнической принадлежности.
Именно в мессианстве, то есть в осознании русскими своих метаисторических «обязанностей» как хранителей вселенского Православия или хранителей мировой справедливости и братства, — лежит ключ к разгадке этнопсихологии народа. Вселенское «бремя» историко-культурных и религиозных сверхзадач не могло быть носимо народом без его добровольной жертвенности. Архетипы социально и религиозно-жертвенного самосознания воспроизводились в самом бытии русского этноса: культурном делании, в мирских процессах бытового жизнеустройства, на церковных службах, укрепляясь во время военно-экономических кризисов и угроз. Жертвенность как духовное соработничествосо Христом уже со времен ранней русской истории закрепилось в самосознании народа в качестве устойчивой ценностной категории, не подверженной ни ревизионизму, ни модернизации, ни уничтожению. Как справедливо отмечал Ф.И. Тютчев, — русский народ христианин не в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Он христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет какбы основу его нравственной природы. [4, с.200]
Можно утверждать, — сотериологически-жертвенный архетип этно-религиозного самосознания русских не складывался постепенно,поэтапно, растекаясь и оформляясь в историческом времени. Напротив, он возник, «самообразовался» после крещения Руси, когда для православного славянства, словно особый Дар, были преподаны христианские истины в уже сложившихся формах Богослужения, Богословия, этики и эстетики. Крещенная Русь приняла Личность Богочеловека как образ смиренно-жертвенной Любви. Духовная радость от открывшихся путей спасения, от перспектив грядущего бессмертия души и главное, — от возможности еще здесь, на земле, жертвенно сораспяться Христу, сформировали специфически-русскую антропологию веры. В центре этой антропологии – благодать жертвенной любви, возвышающейся над законом. С феномена жертвенности началась история русской Церкви и даже можно сказать шире, — история русской государственности. Так, свв. Борис и Глеб открыли отечественный пантеон святых, смиренно претерпев смерть от рук ближних. Страстотерпчество этих любимых сыновей св. князя Владимира, «агнцев безгласных», быловолнующе-глубоко воспринято как народом, так Церковью и правящей элитой. Казалось бы, что особенного совершили в своей жизни юные братья? Да, они были милостивы, нищелюбивы, благочестивы, правдивы, кротки, смиренны, тихи, чисты. Но подобных благочестивых юношей на Руси было немало. Преподобный Нестор отмечал, что кн. Борис любил читать святые книги и особенно жития святых и мучеников, молясь Господу, чтобы сподобил его ХОДИТЬ ПО СТОПАМ ИХ и достигнуть ИХ ЖРЕБИЯ. Глеб, неотлучно находясь при брате, слушал его чтение день и ночь…[17, с.53]
Уподобление Жертвенности Богочеловека, отдание всего себя Воли Творца, дерзновенное желание сострадать вместе со Христом – основополагающий идеал русской святости. Далеко не случайно перенесение мощей свв. князей во вновь построенные храмы Вышгорода при Изяславе в 1072 г. и затем при Владимире Мономахе в 1115 г. сопровождалось особым, поистине всенародным торжеством. Так, в 1072 г. во время первого перенесения мощей страстотерпцев в городе собралось огромное количество народа со всех концов Руси. Здесь были помимо князя Изяслава и митрополита Георгия, князья Святополк Черниговский, Всеволод Переяславский, многие малолетние князья из своих областей, Черниговский епископ Неофит, Переяславский Петр, Белогородский Стефан, Юрьевский Михаил, множество белого духовенства, черноризцев, игуменов, в их числе – ФеодосийПечерский. Когда новую раку с мощами св. Бориса внесли в храм и открыли, то от нее разнеслось благоухание. Все присутствующие прославили Бога, а митрополит Георгий, который не твердо веровал в святость братьев, повергся на землю и в священном ужасе принародно принес свое покаяние. [17, с.238-239] Затем была совершена Божественная литургия и все «светло» отпраздновали новый праздник, 2 мая, в честь перенесения святых мощей Бориса и Глеба.
Второе перенесение мощей, 2 мая 1115 г. сопровождалось еще большим всенародным ликованием. К 1 мая в Вышгород съехалась вся правящая элита государства и Церкви.Помимо Владимира Мономаха с сыновьями здесь были: князья Черниговский Давид и Олег Святославичи с сыновьями, митрополит Киевский Никифор, епископы Феоктист Черниговский, Лазарь Переяславский, Никита Белогородский, Даниил Юрьевский, Мина Полоцкий, игумены всех русских монастырей, черноризцы, священники, клирики, бояре, воеводы, старейшины от всех областей Русской земли и бессчетное множество людей всякого возраста, пола и состояния. Сама процессия перенесения мощей из старого храма в новый сопровождалась невиданными ранее почестями и красотой.
Раку с мощами святого Бориса везли князья, впрягшись в специально устроенную колесницу. Им предшествовали митрополит и епископы в полном облачении. Впереди епископов шли игумены, священники, черноризцы – все с зажженными свечами. Народ, переполняя все улицы, покрывал стены, здания, толпился в таком количестве, что священный ход не мог продвигаться далее. Тогда Владимир Мономах приказал бросить в толпу куны, серебряники, разные ткани, чтобы очистить дорогу. На протяжении всего пути перенесения мощей народ взывал: «Господи, помилуй!» Не было почти никого, кто бы не плакал от духовной радости. [17, с.240-241]
Подобное всесословное, искреннее и, даже можно сказать, восторженное почитание святых невинных братьев-страстотерпцев свидетельствовало о том, что Древняя Русь с самого начала выше всего ставила не смерть за Христа, как в раннехристианском мире, а подвиг жертвенного подражания, уподобления страданиям Богочеловека. Именно идеал самопожертвования во имя любви к Богу, а через Него – любви к ближнему составляет духовное ядро православной ментальности русских.Но, несомненно, древнейшейобщеправославный идеал прямого мученичества за Христа также глубоко закрепился в архетипах русского религиозного самосознания. Иногда на Руси и мученическая смерть за Христа, и добровольное самопожертвование жизнью во искупление грехов, в уподоблении жертвенной Любви Богочеловека, совпадали в подвигах русских людей.
В данном контексте речь может, например, идти о князе Михаиле Черниговском и его слуге боярине Феодоре, мучениках первого десятилетия монгольского ига. Житие святых свидетельствует, что они добровольно поехали в Орду, зная, что там их ждет мучительная смерть. Но князь своей смертью хотел искупить недоблестное поведение при падении Киева: известно, что он вместе с Федором бежал в Венгрию и там скрывался до времени. Вернувшись на родину и увидев страшные последствия разорения Батыем Киева, князь едет в Орду по приказу могущественного царя-хана, отказывается исполнить языческие обряды и вместе с Федором принимает мученическую смерть. Здесь очень важна духовная мотивация мученичества. Князь не просто желает пролить кровь за Христа, положить за Него душу. Он, как сказано в агиографическом повествовании, вместе со слугой своим Феодором желал стать для Спасителя БЛАГОПРИЯТНОЙ ЖЕРТВОЙ. Заслуживает внимания тот факт, что отсек голову князя некто Доман, бывший христианин, ставший слугой хана, которому было нестерпимо слушать предсмертное исповедывание Христа князем Михаилом. В тексте жития описывается, что князь Борис Ростовский вместе с другими буквально умолял Михаила Черниговского пройти сквозь огонь, поклониться огню и солнцу, как бы притворяясь.Князь Борис уверял, что Бог на это не прогневается и если в дальнейшем духовник сочтет подобное поведение грехом, то все пришедшие на поклон Батыю русские князья возьмут на себя соборное покаяние. [9, с.47-49] Автор жития подчеркивает сотериологическую проблему духовного выбора, проблему, от решения которой зависят не только судьбы отдельных людей, но и судьбы целых народов. Отметим, с самых первых столетий русской истории проблема жертвенного выбора является краеугольным камнем всей национальной духовной культуры.
Почему мы так подробно рассмотрели обстоятельства смерти и формы почитания святых страстотерпцев Бориса и Глеба, мучеников Михаила Черниговского и боярина Феодора? Потому что они оказались не только яркими носителями евангельской этики самопожертвования, но на всю будущуюрусскую историю заложили специфически-русский «алгоритм» святости. Этот алгоритм многосоставен и одновременно прост. Святость – не постоянная константа, не устойчивое состояние, а непрерывный, порой противоречивый процесс возделывания человеческого духа, который не прекращается вместе с физической смертью людей.
Святость требует самоотречения, самопонуждения, самораспятия человека со всей его «самостью», с его удобно расположенной ко греху природой, того же она требует и от крещенных народов. Потрясаясь и ужасаясь от Жертвы Христа, русские всем своим соборным духом приняли эту Жертву как бесконечную Любовь, на которую можно ответить только такой же любовью. Стремление уподобиться Жертве Спасителя породило в народе желание аскезы, молитвенности, милосердия, смиренного самоумаления, милостивого сострадания ко всему живому сотворенному Богом миру, сострадание до самозабвения, до смерти. Подобное сострадательное умонастроение также распространялось и на восприятие государства, как священного пространства, на котором обретаются немыслимые для поругания святыни русской жизни и веры.
С конца XIV в. на Руси возродился общерусский патриотизм, связанный с победой на Куликовом Поле. В литературе этого и более позднего времени (а как известно, русская литература являлась главной выразительницей социо-религиозных идей и тенденций общественного сознания) начинает звучать рефрен «За землю русскую!» Вскоре на ведущее место выходит новая формула – «За веру христианскую», неизвестная ни в домонгольский период, нив эпоху ордынского ига. И если прежде мотив смерти за веру имел в русской словесности общехристианский канон, то есть трактовался как смерть за Христа от рук иноверцев, то теперь в произведениях XIV-XV вв. появляются образы людей, идущих в бой за веру с оружием в руках. Начинает активно использоваться выражения «За святые церкви!», «За христиан!», погибшие же в бою с татарами воины приравниваются к святым мученикам. [6, с.68]
«За Родину, за веру, за святую церковь, за христиан», — эта установка русского исторического самосознания, веками формируя государственную идеологию, вплоть до ХХ века оставалась неизменной, преобразовавшись в советское время в усеченную формулу – «За Родину, за народ!»
В синодальный период идеал жертвенности проявлялся не столько в военных или чисто религиозных подвигах, сколько во внутреннем нравственном устроении народа. Социальное и духовное «тягло» жертвенности несло, прежде всего, крепостное крестьянство, на плечах которого воздвигалась мощь империи. Но состояние рабства не превратило народ в некую безлично-покорную массу. Напротив, оно стало источником формирования специфически русского религиозного умонастроения – состояния жертвенного смирения как выражения покорности Воли Бога. Митрополит Вениамин (Федченков) вспоминал слова одного сельского священника, который, отслужив панихиду на древнем крестьянском кладбище, сказал:«Я думаю, сколько здесь лежит святых… Как терпели-то! Крепостное право легко ли было выносить? А несли без ропота, до смерти…» [19, с.43] Нравственный, духовно-религиозный и просто личностный эмоциональный мир крестьян стал открываться лишь во второй половине ХIХ в., когда в русскую литературу вступили авторы из народа. Как отмечал митрополит Вениамин, перед образованными сословиями внезапно открылся целый живой мир. Оказалось, что и у мужиков и у баб страсти и нежная любовь, страдание и счастье, борьба и победы, грехи и чистота, грубость и благородство души, вера и сомнение, разбой и жалость к преступникам, искание правды и терпеливое примирение с бедностью, горем и людским насилием, печаль и разудалое веселие, бунт и терпение, темнота и стремление к знанию, жалость, а еще более – милосердие, себялюбие, а еще более – ЖЕРТВЕННОСТЬ [19, с.51]. (Выд. К.Ц.)
Конец ХIХ, начало ХХ вв. и все последующее столетие были преисполнены проявлениями жертвенности, которая выражалась не только в особом, смиренно-мужественном состоянии духа, но и в реальных действиях людей, в их поступках и поведении перед лицом смерти. Следует подчеркнуть, что идеал самопожертвований, проявленный в подвигах первых русских святых, был повторен в России спустя тысячу лет. В военных и революционных коллизиях начала ХХ в., уже на излете имперской эпохи в истории страны, русские вновь, как бы на прощание с православной государственностью, показали всю свою способность и желание самопожертвования во имя Родины, Бога, ближних. Причем эту духовную силу жертвенности показали представители всех сословий российского общества: и члены императорской семьи, и дворянство, и священство и простые солдаты, дети крестьян.
Так, желание стать жертвой во имя пользы других, с молодости было сокровенным желанием Великого Князя Константина Константиновича Романова (Известного русского поэта — К.Р.). Высшая добродетель есть самопожертвование – утверждал Великий князь, восхищаясь первыми христианскими мучениками и мечтая как в свое время мечтал св. страстотерпец кн. Борис, самому принять мученическую смерть. [7, с.386] Но то, что не было дано Константину Константиновичу, осуществилось в подвиге его сыновей. Князь Олег, смертельно раненый осенью 1914 г. на фронтах Первой мировой войны, перед смертью повторял: «Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поддержит дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома». [7, с.444] Очевидно, что свою кончину князь считал жертвенным залогом будущей победы. Трое других сыновей – Константин, Иоанн, Игорь, погибшие вместе со св. Елизаветой Федоровной в Алапаевской шахте 18 июля 1918 г. обрели мученические венцы. Показательно, все дети Великого князя, как и наследники многих родовитых семейств, были воспитаны в традициях благочестия. Перед отъездом на театр военных действий, пять сыновей Великого князя – Иоанн, Гавриил, Константин, Олег и Игорь – присутствовали на приеме в Зимнем дворце, где Государь благословил гвардию. Затем Константиновичи поехали поклониться петербургским святыням, посетили могилы предков, побывали у родственников, получив от них благословение. Наконец, в Павловской дворцовой церкви братья исповедовались и причастились. [7, с.440-441]
Несомненно, религиозно-жертвенное умонастроение Константина Константиновича и его сыновей не были исключением. Рядом с ними и по всей стране жили будущие исповедники, которые также прозревали свою жертвенную судьбу, не убегая от нее, а напротив, идя ей навстречу. Об этом предельно ясно сказал священномученик Вениамин, митрополит Петроградский. Так, из камеры смертников митрополит пишет: «В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих». [7, с.387] Одним из таких «потерпевших от своих» стал губернатор Твери – благочестивый, православный Н.Г. фон Бюнтинг, первая жертва начавшейся Февральской революции. Когда в Твери переменилась власть и некий «комитет» взял в свои руки управление городом, губернатору предложили немедленно покинуть Тверь, чтобы скрыться от смертельной опасности. Отправив в безопасное место свою семью, фон Бюнтинг отказался признать «комитет» и послал Царю телеграмму, что он исполнил свой долг до конца, лишь бы жила Россия и благоденствовал Царь. Но Государь был уже задержан на псковской станции «Дно». Губернатор не спал всю ночь, приводил в порядок кое-какие документы и коленопреклоненно молился перед иконой Божией Матери, стоявшей в его кабинете. В ожидании смерти фон Бюнтинг пожелал исповедоваться, но полиция доложила, что к губернаторскому зданию уже идет многотысячная толпа. Видя неизбежный конец, будущий мученик позвонил викарному епископу и исповедался ему по телефону, получив разрешение грехов. Вскоре толпа схватила и в прямом смысле растерзала бывшего губернатора. Лишь вечером того же дня тело убитого было тайно вывезено и захоронено викарным епископом, исповедовавшим покойного. [19, с.144-146]
Не только представители привилегированных сословий, но огромное количество выходцев из крестьянской среды, чаще всего, безымянные, также проявляли не меньшее религиозное подвижничество и жертвенность на исторических путях предреволюционной России. Здесь следует отметить особый характер самопожертвования русского народа в периоды военного противостояния. Так, во времена русско-японской войны священство, окормляющее солдат и матросов в Порт-Артуре, в морских сражениях, открыло для себя соборно-жертвенную душу простых русских воинов. Удивление священнослужителей вызывали не только храбрость, упорство, умение воинов, но и духовное состояние и после тяжелых ранений, и в ожидании скорой кончины. Иеромонах Алексий (Оконещников), бывший судовым священником на крейсере «Рюрик», оставил воспоминания о том, как из стратегической необходимости был затоплен крейсер и как при этом вели себя умирающие матросы. «Корабль постепенно погружался. Видя это, я пошел исповедовать умирающих, они лежали на трех палубах по всем направлениям. Ужасная картина: кто без рук, без ног, без челюстей, окровавленные, разбитые… Среди массы трупов, среди крови и стонов я стал делать общую исповедь. Она была потрясающа: кто крестился, кто протягивал руки, кто, не будучи в состоянии двигаться, смотрел на меня широко раскрытыми, полными слез глазами. Многие силились что-то сказать». [20, с.110] Священник не отметил ни одного жеста отчаяния или тоски. Только жажда последней исповеди, последнего причастия. Несомненно, подобное духовное состояние людей свидетельствовало о глубоко религиозном понимании значения смерти, как последней жертвы, угодной Богу.
О религиозной самоотверженности русских воинов в период Русско-японской войны также писал в свое время старец ОптинскийВарсонофий, служивший священников в госпитале Муллина. «Только теперь, когда я лицом к лицу встретился с русскими ранеными воинами, я убедился, какая бездна христианской любви и самоотвержения заключается в сердце русского человека, и нигде, может быть, не проявляются они в такой изумляющей силе и величии, как на поле брани. Только в тяжкие годины войны познается воочию, что вера Христова есть дыхание и жизнь русского народа, что с утратою и оскудением этой веры в сердце народа неминуемо прекратится и жизнь его. Каждый народ ставит те или иные задачи, которые и составляют сущность его жизни. Но у русского народа одна задача, которая коренится в глубине его души. Это … наследие вечной жизни, Царства небесного». [20, с.122]
Поразительно, но подобная же степень религиозности во всей своей духовной глубине отразилась среди советских военнопленных и мирных граждан, угнанных в германское рабство. Об этом с настоящим изумлением вспоминал архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской): «В 1942 г. мне удалось посетить лагерь военнопленных. Это был офицерский лагерь, расположенный около Бад-Киссингена. В нем содержалось около трех тысяч советских командиров, главным образом, молодых лейтенантов, но были и штаб-офицеры – в особом здании. (Изолированно от всех в этом лагере находился сын Сталина – Яков). Можно представить себе мое удивление, когда среди этих советских офицеров, родившихся после Октября, сразу же организовался церковный хор, спевший без нот всю литургию. Приблизительно половина пленных захотели принять участие в церковной службе, общей исповеди и причастились Святых Тайн»…[25, с.310]
Следующим душевным потрясением архиепископа Иоанна были встречи с русской молодежью, угнанной в Германию. Владыка пишет: «Россия хлынула на наши улицы. Встреча с русскими людьми, привезенными во время войны в Германию, стала для нас, эмигрантов, поистине «Пасхой среди лета»! Россия, молящаяся, верующая, добрая, жертвенная Россия – к которой мы так стремились – сама пришла к нам. Вдруг великим потоком она заполнила наши беженские храмы… Какую глубокую веру и благодатную открытость вере мы нашли среди этой молодежи, родившейся после Октября!…Плотная стена русского люда наполняла храм наш до службы, простаивала не только всю литургию, но и все молебны, панихиды, крещения, венчания… На краткое время оставляя храм, люди опять собирались в него и приходили вечером на акафист, на духовную беседу… Несмотря на все трудное, окружавшее нас, пасхальна была для нас эта встреча с Россией… Мы за границей забыли… это драгоценное свойство русской души – умение каяться, не жалея себя, ни в малейшей степен не забеливая черного, с глубоким, тонким чувством добра и зла…». [25, с.309]
Русская жертвенность, как ее дерзновенные, так и молитвенно-смиренные проявления, носила и до сих пор носит преемственный характер. От мученика патриарха Гермогена – к святому патриарху Тихону, сказавшему: «…буду страдать вместе со своим народом и исполнять свой долг до положенного Богом предела… Пусть погибнет мое имя в истории, только бы Церкви была польза». [14, с.191] От патриарха Тихона – к новомученикам ХХ века и священнослужителям, замученным в Чеченских войнах. От миллионов безымянных героев, положивших жизнь за други своя в противостоянии с монголами, шведами, Наполеоном – к подвигу Фомы Данилова, унтер-офицера 2-го Туркестанского стрелкового батальона, умученного кипчаками в 1875 г. за отказ принять ислам. [10, с.444] От мученика Фомы – к юному солдату Красной Армии Юрию Смирнову, в 1944 г. распятому фашистами на кресте под г. Орша, не выдавшему своих товарищей. [25, с.313]
Православный архетип жертвенности, как это ни покажется странным, глубоко, многогранно и драматично проявился в новейшей русской истории, в советский период. С одной стороны, в это время было открытое, можно сказать, — массовое стояние в вере, когда десятки тысяч людей своей жизнью защищали свое право и долг исповедывать Христа. С другой стороны, — огромный пласт русско-советского социума, внешне отошедшего от Церкви, но получившего крещение до или в течение Великой Отечественной войны, продолжал оставаться носителем все той же традиционной жертвенной этики, когда жизнь отдается за други своя. Патриарх Кирилл справедливо отметил, что в Советской России была нерелигиозной идеология, неверующими люди были по воспитанию, по идеологическим установкам, но даже годы жизни в неверии не уничтожили в советских людях ту самую программу, которая была заложена как некий код развития наших православных народов. И в этом смысле неверующие люди советского времени РУДИМЕНТАРНО (выд.К.Ц.) были православными христианами – они оставались в той же самой системе ценностей. Патриарх подчеркнул, что в советскую эпоху атеистическая идеология хотела переформатировать систему ценностей, но на мораль не посягала. «Кодекс строителя коммунизма», — отметил Патриарх Кирилл, — списан с Евангелия, но без Бога, но это та же самая мораль.[21]Действительно, прикровенно религиозная жертвенность во имя государства, народа, ближних присутствовала во всем советском социо-культурном пространстве: и в стахановском движении, и в энтузиазме великих строек, и в героях литературы, кинематографа.
Отметим одну интересную деталь: даже такой враг СССР как Гитлер считал, что было бы глупо высмеивать стахановское движение. Он утверждал, что вооружение Красной Армии – наилучшее доказательство того, что с помощью этого движения удалось добиться необычайно больших успехов в деле воспитания русских рабочих с их особым складом ума и души.[29, с.573]
И даже в том, что советские люди готовы были аскетично терпеть лишения, лишь «жила бы страна родная», лишь бы будущие поколения узнали лучшую, справедливую жизнь.
Безусловно, настоящая евангельская жертвенность «за други своя» была проявлена русскими и другими народами страны в годы Великой Отечественной войны. К сожалению, эта драматически-волнующая сторона войны до сих пор остается закрытой для фундаментальных научных исследований. Сегодня мы можем судить о духовно-нравственной подоплеке героизма советских людей по сохранившимся обрывкам писем, предсмертным запискам и начертанным на стенах гестапо прощальным обращениямк живущим. Показательно, что в дошедших до наших дней эпистолярных и иных письменных источниках Советская Россия называется не иначе, как Русь, Родина моя, Русская земля, Священная земля, и даже Святая Русь великая.
В этих кратких, прощальных напряженно-эмоциональных и глубоко трагических посланиях будущим поколениям во всей полноте отражена душарусского человека – его любовь к родине, стране, народу, ближним, любовьпо-настоящему, по-евангельски жертвенная, не требующая ничего взамен. Приведем несколько примеров.
- матрос-пулеметчик А.В. Калюжный: «Родина моя! Земля русская! Я умираю, но знаю, что мы победим!»
- мл.лейтенантН.Д. Синокоп: «Погибну за Родину, но живым врагу не сдамся!»
- танкист А.Голиков: «Сегодня 6 день войны… Мы не думаем о спасении своей жизни. Мы воины и не боимся умереть за свою Родину»
- связист М.А. Блюмин: «Приказ выполнен. Да здравствует Родина!»
- Н.И. Кузнецов, Герой Советского Союза: «Я люблю жизнь. Я очень молод. Но потому, что Отчизна, которую я люблю как родную мать, требует от меня пожертвовать жизнью во имя освобождения, я сделаю это… Пусть я умру, но в памяти моего народа я буду бессмертен».
- младший политрук мотострелкового батальона И.Г. Балабанов: «Будьте героями Отечественной войны, чтобы история помнила вас как отважных защитников РУССКОЙ земли!»
- надписи советских патриотов на стенах тюрьмы г. Остров Псковской области накануне расстрела: «Погибаем за Родину!»
- надписи подпольщиков на стенах гестаповской тюрьмы г. Прейли, Латвия: «Да здравствует Латвийская ССР непобедимая! Слава Святой Руси великой!»
- стихотворение ялтинской комсомолки-школьницы Н. Лисановой перед казнью:
Умру я свободно и честно
И голову тихо склоню
И русскую землю родную
Я светлой слезой оболью.
- прощальное письмо подпольщика И.В. Медведовского: «Меня распинали как Иисуса Христа, били палками и шомполами, кололи иголками… Все же хочу жить ради будущего!»[33]
Показательно, что во многих прощальных обращениях присутствует обозначение огромности, величия страны, чувство глубокой общности всех национальностей, входящих в СССР. Так, пионер В. Волков, участник молодежной подпольной группы г. Севастополя: «Нас миллионы! От Востока до Риги, от Кавказа до Киева, от Севастополя до Ташкента…мы как сталь непобедимы. Я хочу стать птицей и облететь весь Севастополь…».[33]Об этой же огромности, непобедимости страны говорила и Зоя Космодемьянская, уже стоя на эшафоте: «Мне не страшно умирать. Это счастье умереть за свой народ. Нас двести миллионов. Всех не перевешаете! Боритесь! Не бойтесь!» [15]О природе советского «интернационализма» свидетельствует письмо в прифронтовую газету командира саперного батальона Б. Булкшнева: «… Я прочел как-то в газете о том, что казахи, сражаясь под Харьковом, целовали после освобождения украинскую землю.
Мы читали эту заметку с одним украинцем. Мы обнялись с ним тогда, поцеловались и заплакали. Мы, взрослые люди, воины! Враг никогда бы незаставил нас заплакать, как бы ни издевался над нами. Но теперь мыплакали,растроганные этим великим проявлением дружбы народов…»[33]
В статье цитируется лишь малая часть военно-эпистолярных документов Великой Отечественной войны. Завершаем тему предсмертных посланий советских людей обращением к Родине Паши Савельевой, 22-х летней подпольщицы, заживо сожженной фашистами 12 января 1944 г. Перед казнью Паша оставила на стене тюрьмы записку: «Приближается черная, страшная минута! Все тело изувечено, ни рук, ни ног. Но умираю молча. Страшно умирать в 22 года. Как хотелось жить! Во имя жизни будущих после нас людей, во имя тебя, Родина, уходим мы… Расцветай, будь прекрасна, родимая, и прощай. Твоя Паша…» [32]
О беспримерной жертвенности русско-советского социума в период Великой Отечественной войны говорить и просто и сложно. Просто потому, что сама суть подвига советских людей носит очевидный религиозный характер «за други своя», как бы не нуждающийся ни в каких пространных обсуждениях и доказательствах. Сложно потому, что собранные на сегодня свидетельства мученической смерти советских воинов, подпольщиков, партизан, а также оставленные ими «послания в будущее», в современном информативном пространстве либо умалчиваются, либо трактуются как продукт политической пропаганды, либо, — что наиболее абсурдно и ложно, — подаются в качестве подвига, совершенного вне традиционной этической системы ценностей.
И в советское время происходило непрерывное воспроизводство традиционных духовных установок, позволивших России при всех исторических испытаниях сохранить сущностный статус христианской цивилизации. Именно эту невидимо-неопределимую, но реально существующую константу ментальности чувствовали и по-своему «прозревали» известнейшие западно-европейские интеллектуалы ХХ века. Так, Ж.Маритен, анализируя сущность советского атеизма, отметил, что его исторической основой была сама религия народа, который, как огромная иррациональная сила, может внезапно полностью измениться в том или ином смысле и в мистическом угаре броситься в бездну атеизма; но он может еще раз измениться и обрести веру в Бога. [18, с.95-96]В.Шубарт, рассматривая качественные отличия европейского свободомыслия от советского «научного атеизма», писал, — в первом случае на место веры ставят научное знание, во втором – сакральный пафос соединяется с материалистическим мировоззрением, отрицающим абсолют; недостаток религиозности даже внутри религиозной системы – отличительный признак современной Европы, религиозность даже в атеистической системе – отличительная черта Советской России. У русских религиозно все, даже атеизм. [16, с.137]
В России в конце ХХ – нач. XXI в. появляются святые мученики, подвиг которых рождается не из церковного послушания или уже «проторенныхпутей» святости, но через личностную волевую мобилизацию религиозной духовности, запечатленной в традиционно-ориентированном самосознании человека. Доказательный пример–известный подвиг солдата Евгения Родионова, когда крещенный, но невоцерковленный 19-летний юноша вместе с четырьмя другими военнопленными в короткий срок чеченского пленения духовно возрос до состояния мученика, ценой мученической смерти защитив от поругания нательный крестик, а по сути – Самого Христа.
Поступок Евгения Родионова носит редкий и очень высокий статус прямого исповедывания Христа. Особо подчеркнем, — акт мученичества воина Евгения, пока еще не прославленного Церковью в лике святых, уже получил духовное признание как со стороны международного общеправославного сообщества, так и со стороны авторитетных представителей российских мусульман. Так, на Кипре в начале июня 2011 г. в монастыре св. Рафаила состоялось освящение часовни в честь русского мученика Евгения. В Голландии вышел фильм «Thenewsaint» / «Новый святой» режиссера АллардаДегитера, посвященный судьбе и подвигу воина-пограничника. Вселенский Константинопольский патриарх Варфоломей во время визита в нашу страну в 2010 г. выразил особую «благословенную радость» за Россию, что она в наши дни рождает таких мучеников за Христа как Евгений Родионов. Пожалуй, самое точное и проникновенное слово о смысле духовного подвига было сказано мусульманином Асламбеком Аслахановым, членом Совета Федерации: «К Евгению Родионову я отношусь как к святому образу. Он пример для нас. Он показал, что у Господа Бога Единого – есть последователи. Он показал, как надо служить Богу. Он показал военным, которые избрали самое благородное дело – Родину защищать, что нужно быть такимиже как он … Я знаю мнение чеченцев и других кавказских народов – к Родионову исключительное отношение. Никому в голову не приходило осквернить крест, поставленный в Бамуте на месте его гибели. Наоборот, местные жители за ним ухаживают. Евгений – образец для подражания, близкий адептам всех религий». [27, с.3] Наконец, свое восхищение «геройским поступком солдата» выразил Рамзан Кадыров, обративший внимание на религиозно-духовный смысл подвига русского солдата. [28, с.4]
Несомненно, жертвенный подвиг Евгения Родионова продолжил непрерывную традицию русской святости. Его смерть свидетельствует, что идеал самопожертвования во имя Христа, во имя Родины, правды по-прежнему оживотворяет духовные коды русского самосознания. Казалось, в сегодняшней России нет никаких трагических обстоятельств, которые побудили бы русских жертвенно страдать или сражаться за веру – нет войн, открыты храмы. Но на уровне личностного самосознания православных людей идет постоянная внутренняя духовная брань, жертвенное возделывание собственного духа. Православные нудятся, побуждают себя и к милосердию, и к деланию добра, и к молитвенному стоянию в церкви. Иными словами, — они приносят в разумную жертву своечеловеческое естество. И эта повседневнаяневидимая жертва, скрытая в глубинах каждой православной души, будет приноситься до конца времен. Но не все так гладко и ровно в нашей суетно-деловой современной повседневности, пока еще позволяющей православным свободно совершать духовную работу над собой. В нее все же «вкраплены» небольшие, не всеми замеченные вспышки ослепительной жертвенности, заставляющие вздрогнуть каждую подлинно религиозную душу. Речь идет о двух участниках событий тринадцатилетней давности на Дубровке, когда во время спектакля «Норд-Ост» боевики-террористы захватили в качестве заложников целый зрительный зал с людьми. Имена этих людей – Ольга Николаевна Романова и Константин Иванович Васильев. Узнав о захвате заложников, они, каждый по одиночке, пришли в здание к боевикам, чтобы предложитьсебя в заложники и потребовать прекращение террора.
Ольга Романова, 26 лет, знала расположение комнат и помещений захваченного здания. Удивительно, но она спокойно прошла все оцепление, миновав охрану. Никто ее не остановил. На видеозаписи видно – идет летящей походкой к месту своего мученичества. Войдя в зал, крикнула как Зоя Космодемьянская: «Не бойтесь их!» Обращаясь к террористам: «Отпустите хотя бы детей!» Ольгу убили, но не сразу.
Константин Иванович Васильев, 36 лет полковник юстиции, родом из г. Саров.Пришел предложить себя в качестве заложника, чтобы взамен отпустили детей. У самого была семья – жена и дочь. Полковника убилинемедленно, выпустив в него 6 пуль. Тело Константина Ивановича нашли после штурма в подвале, рядом лежал сорванный нательный крестик. [13]
Жертвенный поступок этих двух простых русских людей, глубоко потрясший всех заложников, не только не осознан до конца. Он почти забыт…
У А.П. Чехова есть рассказ «Студент». Главный герой, Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, в вечер страстной пятницы пересказывает двум крестьянкам – Василисе и ее дочери Лукерье, евангельское повествование об отречении апостола Петра. Слушая студента, мать начинает плакать, а дочь смутилась, … выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль. Увидев это, студент вдруг осознал, что все, что происходило 19 веков назад во дворе первосвященника, имеет живое отношение к настоящему. Студент вывел формулу – прошлое связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему показалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой. [30, с.366-369] Чеховский образ единой, непрерывной духовной цепи, крепко и живо связывающей прошлое и настоящее, как никакой другой образ подходит для аналогии с преемственностью русской святости.
Рассматривая феномен жертвенности, мы выстраиваем метафизическую цепь из подвигов всех русских святых, которые как звенья одной цепи бесконечно отзываются друг на друга. Так, на жертву Евгения Родионова отзывается мученичество князя Михаила Тверского. На жертву Александра Морозова – еще 345 воинов, повторивших его подвиг. [12, с.151] Кто отзывается на дерзновенное самопожертвование Ольги Романовой и Константина Васильева? На их жертву отзываются все звенья цепи. Потому что ее начало согласно ортодоксальной сотериологии — в руках Бога.
Список литературы
- Аксаков И.С. Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т.ХХХI. Вып.IV. М.: 1972.-410с.
- Архиепископ Михаил (Мудьюгин). Православное учение о вечном спасении. Спасение как цель и состояние. СПб.:Сатис, 2010.-250с.
- Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). Избранное. Петрозаводск: Святой остров, 1992.-574.
- Белов А.В. Отношения Европы и России. //Русская Этнополитология и национальная идея. М.: Дом «Граница», 2006.-206с.
- Вернадский Г.В. Московское царство. Т.1. М-Тверь: 1997.-237с.
- Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…» Личности и ментальность русского средневековья. Языки славянской культуры. М.: 2001.-175с.
- Гришин Д.Б. Великий князь Константин. Перед вечной красотой. М.:Вече, 2008.-460с.
- Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. Т.25. Л.: 1982.-220с.
- Жизнеописание достопамятных людей земли русской. Х-ХХ вв. М.: Московский рабочий, 1992.-333с.
- Ильин И.А.Почему мы верим в Россию?/Русская идея. Сборник произведений русских мыслителей. М.: АЙРИС-ПРЕСС, 2004.-448с.
- Кожинов В.В. Грех и святость русской истории. М.: Яуза-Экспо, 2006.-450с.
- Коленченков Н.В. Духовно-нравственные основы Русской Православной цивилизации.//Русская этнополитология и национальная идея. М.:Дом «Граница», 2006.-154с.
- Константин Васильев. .
- Кривова Н.А. Власть и Церковь в 1922-1925 г. М.: АИРО-Х, 1977.-257с.
- Крылов А.Н. Спасение Москвы. (Электронный ресурс) samlib.ru/k/krylow_a_n/123-1.shtm/03.09.15.
- Логинов А.В. Государственное регулирование этноконфессиональных отношений в российской цивилизации. /Вера. Этнос. Нация. Религиозный компонент этнического сознания. М.: «Культурная революция», 2009-256с.
- Макарий (Булгаков) митрополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви. Кн. II.. М.:Изд-во Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1995.-450с.
- Маритен Ж. Философ в мире. М.: 1994.-150с.
- Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М.:Отчий дом, 1944.-447с.
- Отвергнутая победа. Порт-Артурская икона «Торжество Пресвятой богородицы» в русско-японской войне. М.:Диоптра, 2003.-351с.
- Пресс-служба патриарха Московского и Всея Руси. (Электронный ресурс) -https://www.patriarchia.ru/text/1463954.html. 25.09.14
- Протоиерей Григорий Дьяченко. Полный церковно-славянский словарь. М.:Издательский отдел Московского патриархата,1997.-1120с.
- Прохоров Г.М. Некогда не народ, а ныне народ Божий… Древняя Русь как историко-культурный феномен. СПб.:2010. -155с.
- Святейший Патриарх Кирилл. Историческая роль русского народа совершенно особая. Русский вестник,№26, 2012.
- Смирнов А.Ф. Народ в войне. Покушение на великую победу. М.:Алгоритм, 2005.-350с.
- Фефелов А. Евгений-воин. /Завтра. 2011. № 20.
- Фефелов А. Покровитель воинов. /Завтра. 2011. № 34.
- Франк С.Л. Духовные основы общества. М.: 1992.-499с.
- Хрестоматия по отечественной истории (1941-1945 гг.) Под ред. А.Ф. Киселева, Э.М. Щагина. М.: ВЛАДОС, 1996.-894с.
- Чехов А.П. Собр.соч. Т. VII. М.: 1956.-430с.
- info/5746-24-oktyabrya-den-pamyati-muchenicy-nashego.html 03.09.15.
- nffedorov.ru/w/images/f/f14/antologiya_-_1941-1945._govoryat_pogibshie_geroi.pd.f 03.09.15
- nffedorov.ru/w/images/f/f14/antologiya_-_1941-1945._govoryat_pogibshie_geroi.pd.f 03.09.15[schema type=»book» name=»ИДЕАЛ ЖЕРТВЕННОСТИ В РУССКОМ РЕЛИГИОЗНОМ САМОСОЗНАНИИ » description=»Статья посвящена важнейшей составляющей традиционного религиозного самосознания русских – идеалу жертвенности. Автор предпринял попытку рассмотрения феномена жертвенности с позиций двух контекстов. Первый – анализ архетипической сущности феномена жертвенности как такового. Второй – преемственность идеала жертвенности на важнейших этапах русской истории XI века начала XXI. В работе рассматривается наиболее яркие проявления жертвенности, от святых Бориса и Глеба до воина Евгения Родионова. Задача исследования – попытка раскрытия идеала жертвенности как главного фактора, определяющего устойчивость традиционного этнопсихотипа русского этноса.» author=»Цеханская Кира Владимировна» publisher=»БАСАРАНОВИЧ ЕКАТЕРИНА» pubdate=»2017-01-19″ edition=»ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ УЧЕНЫХ_28.11.15_11(20)» ebook=»yes» ]