Рассматривая историю культуры как реконструкцию ментальностей, необходимо, в первую очередь, выяснить, что же представляет собой ментальность как таковая. С этой целью обратимся к интерпретации искомого понятия. Оно было, да и по сей день остается «неопределенным», «расплывчатым», а потому дискуссионным. Ментальность определяют и как «умонастроение», и как «мыслительные установки», и как «коллективные представления», и как «склад ума». Р. Мандру сближает ее с областью социальной психологии, Ж. Дюби — с идеологической сферой, Ж. Ле Гофф — с так называемым «воображаемым». Порой понятие «ментальности» применяют в расширительном или, напротив, в ограничительном смысле, а иногда ученые (как, например, Р. Шартье) вообще отказываются его применять, актуализируя вместо него такие понятия как «знание» или «представление». Самым удачным из всех имеющихся определений представляется нам трактовка Р. Мандру, в понимании которого история ментальностей представляет собой «историю видения мира» [Цит. по: 1, с. 456].
Терминологическое обозначение «видение мира», как нам кажется, наиболее четко схватывает и передает тот смысл, который вкладывается в него современными историками, имеющими в виду его применение к психологии людей прошедших эпох, — в частности, тот факт, что люди разных эпох мыслят по-разному, и потому ведут себя тоже неодинаково [См. подр.: 2, с. 52-59]. «Что отличает наших отсталых дедов от нас, — отмечает Ж. Ле Гофф, — так это их мышление, и в гораздо большей степени, чем сама их жизнь» [3, с. 357]. Именно поэтому в работе историка на первый план выходит интерес к тому, что М. Блок в свое время назвал «нашими заповедными угодьями», — к истории чувств и образа мышления эпохи. Она-то как раз и является той «глубокой историей, историей великих движений мысли и коллективного восприятия», которая по праву считается «все раскрывающей, подлинной причиной и объяснением истории, сутью истории» [Там же, с. 356].
Первостепенной задачей историка ментальностей является постижение специфического мировосприятия человека прошедших эпох, присущих ему техник мышления и чувствования. В этой связи ментальность можно охарактеризовать как особую исторически складывающуюся структуру, определяющую чувства, мысли и поведение людей, свойственную им систему ценностей и «жестов» [См.: 4, с. 251]. Такая трактовка ментальности подразумевает, что у представителей конкретной исторической эпохи, являющихся носителями свойственных ей культурных стереотипов, имеется некий общий «умственный инструментарий», «психическая оснастка», «духовная вооруженность», которые дают им возможность вполне определенным образом осознавать и воспринимать как самих себя, так и свое социальное и природное окружение.
Ставя целью конкретизировать понятие «ментальности», Л. Февр ввел в историческую науку родственный термин «outillage mental», включивший в себя определенный набор категорий выражения и действия, восприятия и концептуализации, при помощи которых структурируется опыт – индивидуальный и коллективный [См.: 5, с. 53]. И, что самое важное, данное понятие предоставило уникальную возможность проводить исследования особенностей человеческого сознания в тот или иной конкретно-исторический период.
Конечно, сознание, равно как и свойственная ему «психологическая вооруженность», являются, в первую очередь, достоянием отдельного индивида. Но в каждом обществе на определенной ступени его исторического развития имеются свои особые условия, воздействующие на становление индивидуального сознания. Это образ жизни, культура и традиции, язык и религиозность, которые образуют в совокупности особую «матрицу», в поле которой как раз и формируется ментальность. Иными словами, историческая эпоха, в рамках которой живет индивид, накладывает отпечаток на его мировоззрение, дает ему стандартный набор психических реакций и форм поведения. Именно эти особенности «духовной оснастки» можно обнаружить и в коллективном сознании социальных групп, и в индивидуальных сознаниях конкретных представителей эпохи. Все они наделены сходными ментальными стереотипами, так как всем людям, живущим в данном типе культуры, она предоставляет общий «умственный инструментарий», овладение которым, впрочем, зависит уже от возможностей и способностей конкретного индивида [См. подр.: 6, с. 160-164].
Как видим, реконструкция ментальностей становится сегодня приоритетным направлением научно-исследовательской деятельности в сфере историографии. Именно через призму ментальностей начинают рассматривать историческую реальность антропологически ориентированные историки. Одни из наиболее интересных и оригинальных в этой области работ — «Эпоха соборов» (Ж. Дюби), «Феодальное общество» (М. Блок), «Цивилизация средневекового Запада» (Ж. Ле Гофф), «Сыр и черви. Космос мельника XVI века» (К. Гинзбург), «Монтайю» (Э. Леруа Ладюри), «Магистраты и колдуны» (Р. Мандру), «Великий страх 1789 года» (Ж. Лефевр). Все они считаются классическими примерами современных исторических исследований и, вместе с тем, наиболее удачными образцами реконструкции ментальностей прошедших эпох.
Каковы же отличительные черты истории ментальностей как направления научных исследований? Прежде всего, следует отметить присущее ей внимание к сфере практического разума и повседневного мышления, к невысказанному и неосознанному, поскольку ментальность в качестве особого способа видения мира, отнюдь не идентична идеологии. Если различные идеологические конструкты, доктрины и теории организуются в стройные продуманные системы, то ментальности являются диффузными, они как бы растворены в обыденном сознании и культуре и зачастую даже остаются логически незафиксированными и неотрефлектированными. Как правило, ментальность не осознается и их носителем – человеком конкретной исторической эпохи, обладающим этим видением мира, а проявляется в его высказываниях или действиях как бы помимо воли последнего. Именно поэтому ментальности представляют собой «…не философские, научные или эстетические системы, а тот уровень общественного сознания, на котором мысль не отчленена от эмоций, привычек и приемов сознания» [7, с. 75].
Следующая отличительная черта истории ментальностей вытекает из свойственного ей интереса к области коллективной психологии. Дело в том, что, находя свое выражение в языке и прочих знаковых системах, а также в верованиях, традициях, обычаях, ментальности воплощают в себе не только индивидуальные личностные установки, но и, что не менее важно, внеличностные параметры общественного сознания. В данном случае мы подразумеваем некий «культурный субстрат», который в рамках конкретного исторического периода выступает общим для общества в целом. Еще раз подчеркнем, что данный «субстрат» практически не осознается современниками, поскольку для них он предстает как само собой разумеющийся – включающий какие-то расхожие идеи, системы предписаний и запретов, моральные и поведенческие коды и т.п.
Все это свидетельствует о том, что историк ментальностей имеет дело с довольно-таки необычным предметом, а именно со сферой коллективного бессознательного или, используя формулировку Ф. Арьеса, «коллективного неосознанного». Его главная задача сводится к тому, чтобы обнаружить в этом «коллективном неосознанном» совокупность мыслительных процедур и способов мировосприятия, свойственных представителям интересующего его исторического периода, которые сами они могли ясно не осознавать, поскольку применяли их по большей степени «автоматически». Вне всяких сомнений, данная процедура позволила бы пробиться к самым глубинным пластам сознания людей прошлого. Однако это сопряжено с немалыми трудностями [См.: 8, с. 153-154].
Зададимся вопросом: какие же препятствия возникают на пути воссоздания неосознаваемых человеком минувших эпох представлений и вытекающих отсюда поведенческих норм, и преодолимы ли они вообще? Первое, что здесь бросается в глаза, — это то, что подобного рода неосознаваемые представления, как правило, не находят отражения в письменных источниках. А потому историк, реконструирующий ментальность, вынужден использовать лишь косвенные свидетельства, как бы «подсматривать» за своими персонажами, пытаясь выявить то, что могло отразиться в их поведении помимо их воли и желания. Такая задача, конечно, сложна, но все-таки ее реализация возможна, поскольку нет такого исторического памятника, в котором не нашла бы отражения ментальность его создателей. Ведь все, что было создано человеком, — литературные произведения, деловая документация, произведения искусства, ремесленные или промышленные изделия — все это было создано при непосредственном участии человеческой психики и, следовательно, наложило неизгладимый отпечаток на содержание памятника. Значит, и работа с памятником по необходимости связана с расшифровкой умственных навыков, строя мыслей и воззрений его создателей, а также сформировавшей их социальной среды. Зачастую историку приходится даже не верить «на слово» каким-то непосредственно выраженным в источнике заявлениям, а «докапываться» до заложенных в нем более глубоких пластов информации.
Такой нетрадиционный подход ознаменовал начало нового периода в историографии, открыв поистине широкие перспективы для изучения прошлого. Теперь стало возможным не только познание истории мышления и творческой деятельности людей, на что в свое время ориентировал историческую науку Л. Февр, и даже не реконструкция истории их эмоциональной жизни (ученый планировал также воссоздать историю человеческих эмоций — таких как смех, любовь, сострадание, страх, радость жестокость и др.) [См.: 3, с. 357]. Ведь, в конечном итоге, первостепенное внимание исследователя должны привлекать к себе не только духовные способности и даже не «чувственный инструментарий», зафиксированный Л. Февром в понятиях «ментальности» и «духовной вооруженности», а сам человек, который обладает многочисленными качествами и свойствами, включая в их число и ментальность.
Следовательно, имеется иной, и, может быть, даже более значительный аспект изучения ментальностей, который заключается в следующем: в какой мере представления людей о самих себе и об окружающей их социальной и природной действительности влияют на их поведение и как именно? Осуществляемая в этом плане реконструкция ментальностей предоставляет уникальную возможность ближе подойти к пониманию социального поведения индивидов – поведения в социальной группе, коллективе – так как это поведение всегда испытывает на себе мощное воздействие со стороны ментальных структур. Тем самым реконструкция ментальностей дает возможность сделать первый шаг к преодолению длительное время существовавшей конфронтации, в которой находились между собой социально-экономическая история и история духовной жизни человека.
Следует заметить, что по поводу данного начинания неоднократно высказывались сомнения, что ментальность якобы легко отрывается от социального, что имеет место желание превратить ее в новое понятие причинности в исторической науке в противовес традиционным сферам экономики, политики и социальных отношений. Возможно, таких обвинений в адрес истории ментальностей вполне можно было бы избежать, если с самого начала условиться анализировать ментальную сферу жизни прошлого не в изоляции, а на фоне более широкого, глобального контекста социальной истории. Именно так высказывался об истории ментальностей Ж. Дюби, трактовавший ее как «…необходимое дополнение к изучению социальной истории через ее материальную подоснову» [9, с. 53]. С точки зрения Ж. Дюби, реконструкция ментальностей призвана «пропитать» собой традиционную социальную историю, в результате чего последняя уже не будет привязана только лишь к сфере экономики, а существенно обогатится и обретет большую глубину [См.: 10, с. 21].
Сходный взгляд на проблему представлен в работах М. Вовеля, который отказывался воспринимать историю ментальностей в качестве универсального «ключа ко всем дверям». Согласно ученому, «история ментальности далека от того, чтобы противопоставить себя социальной истории: она в действительности лишь дополняет и уточняет ее» [Цит. по: 1, с. 459].
Итак, обособленная и самостоятельная история ментальностей, т.е. «история сознания» в чистом виде, рассматриваемая в отрыве от реального бытия и жизнедеятельности людей, попросту невозможна. Ментальность по необходимости вплетается в саму ткань социальной действительности, завоевывая себе тем самым законное место в контексте современной исторической науки. Иными словами, история ментальностей – это неотъемлемая часть социальной истории.
Реконструкция ментальности, присущей определенной исторической среде и эпохе, является необходимым условием адекватного понимания жизнедеятельности принадлежащего ей человека. Причем подобного рода изучение отнюдь не уводит историка от проблем социально-экономического порядка, – оно просто ставит их в гораздо более объемный и всеохватывающий контекст. Ведь правильное понимание хода событий, состояния общества или политической системы по необходимости предполагает знание импульсов поведения людей, понимание свойственной им картины мира. А это, в свою очередь, предполагает расширение самого понятия социальной истории, которая уже не может выступать обособленно ни от культуры, ни от духовной жизни человека. Если она абстрагируется от данных феноменов, она тем самым лишается своего содержательного смысла. Так что реконструкция ментальностей выступает скорее не целью, а средством, дающим возможность более глубоко проникнуть в контекст социальной истории.
Список литературы:
- Рожанский М. Ментальность // 50/50: Опыт словаря нового мышления. – М.: Погресс; Париж: Пайо, – С. 456-463.
- Гурьянов Н.Ю. Правовая культура: индивидуальный и социальный аспекты. – Самара: СГАСУ, 2012. – 152 с.
- Ле Гофф Ж. Существовала ли французская историческая школа «Annales»? // Французский ежегодник. Статьи и материалы по истории Франции. 1968. – М.: Наука, 1970. – С. 346-363.
- Визгин В.П. Ментальность // Современная западная философия. Словарь. – М.: ТОН — Остожье, 1998. – С. 249-252.
- Ревель Ж. История ментальностей: опыт обзора // Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». – М.: Наука, 1993. – С. 51-58.
- Гурьянова А.В., Зайцева Н.В. Феномен «инаковости» в сфере исторических исследований // Вестник Самарского государственного университета. – 2012. – №2/2 (93). – С. 160-164.
- Гуревич А.Я. Проблема ментальностей в современной историографии // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. Вып. 1. – М.: Наука, 1989. –
С. 75-89. - Гурьянова А.В. Ключевые парадигмы современной эпистемологии истории: классика, опыт неклассической рефлексии и ситуация «пост-». – Самара, СамЛюксПринт, 2008. – 344 с.
- Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 г. // Одиссей. Человек в истории. 1991. Культурно-антропологическая история сегодня. – М.: Наука, 1991. – С. 48-59.
- Дюби Ж. История ментальностей // История ментальностей, историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. – М.: Б. и., 1996. – С. 18-21.[schema type=»book» name=»ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ КАК РЕКОНСТРУКЦИЯ МЕНТАЛЬНОСТЕЙ» author=»Гурьянова Анна Викторовна, Гурьянов Николай Юрьевич» publisher=»БАСАРАНОВИЧ ЕКАТЕРИНА» pubdate=»2017-05-25″ edition=»ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ УЧЕНЫХ_ 30.01.2015_01(10)» ebook=»yes» ]