Память и ее возможности всегда интересовали Пушкина. Во многих стихотворениях поднимается вопрос о сохранении жизни предыдущих поколений в памяти потомков.
Одним из способов воплощения памяти можно назвать воздвижение памятника. Однако отношение к таким «застывшим» воспоминаниям в лирике Пушкина неоднозначно. В данной статье мы предпримем попытку проследить вариативность восприятия памяти и памятника как одного из ее выражений пушкинским лирическим субъектом и героями стихотворений.
По словам Р. Якобсона, «неподвижная статуя подвижного существа понимается либо как движущаяся статуя, либо как статуя неподвижного существа» [7; C. 168], что делает ее существование внутренне противоречивым. Подобное восприятие посмертного монумента возникает уже в начале XIX века, например, в ранних стихотворениях Жуковского: «Порфир надгробный не являет / Душевных истинных красот; / Гробницы, урны, пирамиды – / Не знаки ль суетности то? / Они блаженства не доставят / Ни здесь, ни в новом бытии…» («Добродетель») [4]. Если тень или призрак, посещающие мир живых при помощи воспоминания-«вызывания» предстают вполне естественно, что можно объяснить их духовным происхождением, то «ожившая статуя <…> является орудием злой магии, она несет разрушение». [7; C. 173] (Тени, призраки и привидения, как известно, представляют собой традиционное «население» элегической и романтической реальностей, хотя в элегической и романтической художественных системах их «поведение» разнится: если в элегии призраки прежде всего служат медиаторами между настоящим и прошлым, то в романтическом произведении их основная функция – вызывать страх. Ср.: из арзамасского протокола: «<…> быть пугалами для всех противников по образу и подобию тех <…> мертвецов, которые так ужасны в балладах». [2]) Правда, существуют статуи «играющего в свайку», «играющего в бабки», мраморные кумиры лицейского сада, которые не наделяются отрицательными коннотациями. Вероятно, это связано с их принадлежностью не к «историческому», индивидуализированному, а к «культурному» [6; С. 97], общечеловеческому времени. Они воспринимаются не как застывшее «живое» существо, а как пластическое выражение творческой мысли.
Вследствие нежелания оказаться застывшим, неподвижным Пушкин и предпочел создать собственный нерукотворный памятник (это еще раз подтверждает стремление поэта к «построению» жизни по собственным принципам и свободе от любых сковывающих начал). В письме Н. Н. Пушкиной (14, 16 мая 1836, Москва) поэт говорит: «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности…» [1; Т. 16; C. 116] Здесь выражено понимание поэтом сути памятника: умертвление образа и последующее придание ему бессмертия (то есть «вечная смерть», противоположная вечной жизни, которая предполагает изменения). Природа пушкинского нерукотворного памятника, связанного с возможностями творчества, состоит в его текучести и изменчивости, возможности вечной жизни. Добавим, что стихотворение-описание этого памятника сродни воздвижению «памятник(а) побед» [1; Т. 1; С. 24-26] в «Кольне» (1814), когда барды (и равный им магической силой заклинаний Тоскар), устанавливая памятный камень, с помощью песни-заклятия наделяют его магическими свойствами воздействовать на потомков. Лирический субъект пушкинского «подражания» Горацию также предопределяет будущую «жизнь» своего памятника, тем самым проектируя ее. Подобная проекция-создание представляет собой пророчество о будущем (Пророчество о будущем имеет место и в державинском «Памятнике» (1795): «Так! – весь я не умру, но часть меня большая, / От тлена убежав, по смерти станет жить, / И слава возрастет моя, не увядая, / Доколь славянов род вселенна будет чтить» [3; C. 233]), но, с нашей точки зрения, по аналогии с воздвижением памятника в «Кольне», это не предвидение и воспроизведение воли высших сил, а свободное творческое устремление самого «пророка».
Итак, в лирическом мире Пушкина значима память, сопряженная с вечностью, что роднит ее с мечтой-воображением. Воображение переносит поэта в собственную реальность, где пространство оказывается «воссозданным» по его воле, а время теряет свою устремленность к завершению жизни и становится вариацией вечности.
«Индивидуальное» человеческое время движется от рождения к смерти. «Творческое» время поэта находится вне этого движения, в области вечности, но оно способно «открываться» в любой из временных пластов (прошлое, настоящее или будущее), делая его («текущее» время) своим настоящим мигом творчества. «Родовое» время связано с цикличностью, и предполагает «замыкание» вектора временного движения на себе самом, его превращение в круг вечности. По точному замечанию Д. И. Черашней, при «соединении» с родом «линейное течение жизни героя включается в циклическое время природы. Мысль-память и мысль-воображение героя вершат полный кругооборот в истории своего рода, «покорного общему закону» и через это – неуничтожимому». [6; C. 166]
Действуя в соединении с воспоминанием или самостоятельно, воображение служит «инструментом» конструирования особой художественной реальности, в которой поэт занимает место демиурга и, как следствие, обретает абсолютную творческую свободу.
Лирический субъект-поэт как бы «отграничивает» себя от окружающего мира, реализуя тем самым стратегию «ускользания», которая предполагает его пространственное положение «на касательной» по отношению к любой из созданных им сфер художественной реальности. Подобное положение дает свободу перемещения между различными «измерениями» лирического мира и одновременно исключает возможность полного погружения в одну из творимых реальностей, которое могло бы ограничить возможности творчества. «Уход» лирического субъекта от «объективной» реальности может реализовываться двумя основными способами:
– устремление «за границы» окружающей лирического субъекта реальности, когда с помощью воображения он «переносится» в иное личное пространственно-временное измерение; это реализация «поэтическ(ого) побег(а)» [1; Т. 2; С. 296] в горизонтальной плоскости, когда поэт «перемещается» в рамках собственного восприятия времени и пространства;
– преобразование, мифологизация реальности в рамках определенной культурной традиции; это «поэтический побег» в вертикальном измерении, когда при помощи воображения поэт пересоздает собственную реальность по некоему существующему культурному образцу, приобщаясь к «Большому времени человеческой культуры». [6; C. 97]
Память и воспоминание как ее возрождение позволяют лирическому субъекту творить, то есть приобщиться к вечности. Для героев пушкинского лирического мира память может быть как «застывшим» образом прошедшего, так и выражением живого течения «родового» времени.
Список литературы:
- Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 19 т. / А. С. Пушкин. – М.: Воскресенье, 1994 – 1997.
- Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство / М. И. Гиллельсон. – Л.: «Наука», 1974. – С. 82.
- Державин Г. Р. Стихотворения / Г. Р. Державин. – Л.: Сов. писатель, 1957. – 469 с.
- Жуковский В. А. Собрание сочинений: В 4 т. / В. А. Жуковский. – М.; Л., 1959. – Т. 1. – С. 5.
- Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки / А. А. Фаустов. – Воронеж: ВГУ, 2000. – 321 с.
- Черашняя Д. И. Тайная свобода поэта: Пушкин. Мандельштам / Д. И. Черашняя. – Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2006. – 308 с.
- Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина / Р. Якобсон // Работы по поэтике: Переводы / [сост. и общ. ред. М. Л. Гаспаров]. – М.: Прогресс, 1987. – 464 с.[schema type=»book» name=»ПАМЯТЬ – СУБСТАНЦИЯ ЖИВАЯ ИЛИ ЗАСТЫВШАЯ? (НА МАТЕРИАЛЕ ЛИРИКИ А.С. ПУШКИНА)» description=»В статье дается краткий обзор репрезентации категории «памяти» в лирике А.С. Пушкина. Исследуются особенности сохранения памяти, ее характеристики. Можно сделать вывод, что для Пушкина и пушкинских героев память – субстанция живая, ее сохранение связано с внутренней жизнью человека и временем, которое для него актуально.» author=»Лапынина Надежда Николаевна, Сулемина Оксана Владимировна» publisher=»БАСАРАНОВИЧ ЕКАТЕРИНА» pubdate=»2017-03-10″ edition=»ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ УЧЕНЫХ_27.06.2015_06(15)» ebook=»yes» ]