ТАНЦЕВАЛЬНЫЙ МОТИВ В ТВОРЧЕСТВЕ В. ШЕРШЕНЕВИЧА
Новикова Марина Владимировна
Канд.фил.наук, ст.преподаватель кафедры русского языка и межкультурной коммуникации ВГТУ, г.Воронеж
В статье рассматриваются теоретические взгляды поэта-имажиниста В.Шершеневича, ориентированные на проблему становления поэзии. Поскольку данная проблема мало изучена, становится важным не просто изложить взгляды поэта, но и отследить ( стиль) их реализацию на практике. В связи с этим особое внимание, при анализе лирики, уделяется танцевальному мотиву в контаминации с музыкальным. Устанавливается взаимосвязь ритмического и танцевального начал, где каждый из представленных стилей воплощает образные или стилистические ассоциации, с другими пластами культуры, образуя важную смысловую сферу и создавая дополнительные контексты.
Ключевые слова: танцевальный мотив, музыкальная образность, поэзия, ритм, ритмическая динамика, стиль танца
The article discusses the theoretical views of the poet and imaginista V.Shershenevich focused on the problem of becoming poetry. Since this problem is little studied, it becomes important not to simply Express the views of the poet, but also to monitor their implementation in practice. In this regard, special attention in the analysis is paid to dance lyrics motive in contamination with music. Relationship is established between the rhythmic and the dance began, where each of these styles embodies a figurative or stylistic Association with other cultural layers, forming a semantic sphere and creating additional contexts.
Keywords: dance motif, music, imagery, poetry, rhythm, rhythmic dynamics and style of dance
Творчество Вадима Шершеневича обширно и разнообразно. Его теоретические работы имажинистского периода относятся к типичным для авангарда текстам и являются попыткой формирования новой поэтической системы, основанной на рациональных началах. Его стиль тяготеет к комбинаторике, сопоставлению несопоставимого, к поэтическому экспериментаторству, к механическому соположению разнородных образов. Однако все эти поэтические эксперименты у поэта базируются на его главном воззрении о понимании языка как знаковой системы. Важным становится его утверждение, что: «язык на ранней стадии эволюции был насыщен образными представлениями, поэтому имажинисты обоснованно обратились к изучению истоков языка, к древней словесности» [1, с. 5]. Эти идеи В.Шершеневич развивает и в работе «2+2=5. Листы имажиниста»: «Первоначальная поэзия на ритмической платформе соединила жест танца, звук музыки и образ слова. Постепенно первые два элемента вытеснялись третьим» [2, с. 336]. В. Шершеневич ставит перед собой задачу возродить подобное триединство в своем стихотворчестве. В данной работе мы сконцентрируемся на анализе танцевального мотива («жест танца» [2, с. 336]) и как добавочное явление музыкального («звук музыки» [2, с. 336]), реализующегося в поэзии В.Шершеневича. Стоит обратить внимание на то, что поэт внедряет мотив танца не только в стихотворение, делая его единичным и обособленным, а напротив, он пронизывает «танцевальной» образностью весь поэтический цикл, создавая единое целое. Подтверждением тому может служить сборник «Лошадь как лошадь», построенный по общему композиционному принципу, где отдельные образы связываются в единое целое посредствам ритма и структуры. Даже названия стихотворений рождают идею танцевального мотива: «Ритмическая образность» [10, с. 183], «Ритмический ландшафт» [10, с. 195], «Принцем ритма сердца» [10, с. 233] и др. Ритм создает движение, направленное на выражение определенного спектра эмоций и это и есть реализация различного стиля танца. Причем на фоне танца просматривается и музыкальное начало, которое, по убеждению поэта, отсылает к первоистокам поэзии.
С подобным танцевальным мотивом мы сталкиваемся и в единичных случаях, например, стихотворение « Маски»:
Глупые маски, веселые маски,
Манит, зовет меня ваш хоровод.
Вот промелькнули влюбленные глазки;
Странные маски, куда вас влечет? [10, с. 45].
Здесь за масками прочитываются образы людей, толпы, общества в целом. Все, что видит лирический герой вокруг себя, напоминает ему сказку, но это лишь призрачный мираж, т.к. за красивыми нарядами скрывается подлинная личина этого общества: «Маски повсюду, веселые маски /Хитро глядят из прорезов глаза» [10, с. 45], коварная и лицемерная. Герой недоумевает и даже погружается в этот обман на какое-то время, но все же осознает, что все окружающие его объекты подчиняются законам клоунады и шутовства, игры и пантомимы. Одни насмехаются над ним, желая завлечь его в свои сети, другие игриво кокетничают, но так или иначе все они скрываются за масками. Мотив игры продолжается и в танце. Поэт не просто выбирает именно хоровод, во-первых, это массовый танец, что усиливает передачу окружающей героя обстановки: суматохи, путаницы и кружения, а во-вторых, через данный стиль танца продолжает, развивается и мотив игры. Так как в теории танца выделяется два тип хоровода: «Вторая разновидность хороводов – игровые. Здесь в песне прослеживалась сюжетная линия, были действующие лица. Исполнители хоровода с помощью жестов, мимики и пляски воплощали песенную историю в жизнь» [9]. В дальнейшем сам лирический герой, под влиянием танцевальных ритмов, обращается к музыкальному началу. Он начинает исполнять гимн всей той пошлости, которая окружает его:
Слезы личиной глухою закрою,
С хохотом маску надену свою!
Глупые маски! Стремитесь за мною,
Слушайте: пошлости гимн я пою [10, с. 45].
Здесь проявляется некая оксюмаронность, поскольку восхваление, подобных явлений с негативным контекстом, вновь продолжает мотив шутовства. Но за всем этим клоунадным началом прослеживаются тонкая и ранимая душевная организация героя, который хоть и надевает на себя маску и становится частью этой игры, но внутренне не принимает этого. Отсылка к народному танцу, организованному и глубоко символичному переходит в бессмысленную пляску:
Платья безвкусны, размеренны речи;
Мчатся в бессмысленной пляске
Руки, зовущие груди и плечи;
Глупые маски, веселые маски [10, с. 45].
Танец начинает напоминать бесовское кружение, а эпитеты, употребляемые поэтом, все больше вбирают в себя негативные коннотации. Символична и сама кольцевая композиция стихотворения, которая образует и идейное, и сюжетное кольцо. Напоминает схему расстановки танцующих в хороводе и продолжает развивать ритмический и танцевальный мотив.
С контаминацией музыкального и танцевального, выраженного через словесный образ, мы сталкиваемся в стихотворении «Содержание минус форма»:
…Ах, удрать бы к чертям в Полинезию,
Вставить кольца в ноздрю и плясать,
И во славу веселой поэзии
Соловьем о любви хохотать[1, с. 11].
В.Шершеневич реализует певческий мотив через образ соловья, и это не случайно, поскольку данная птица является распространенным символом у поэтов разных эпох. «В древнегреческой песенной традиции соловей <…> «извлекал из своего сердца беды, связанные как с любовью, так и со смертью…», подобную трактовку этого образа продолжили развивать в своем творчестве и поэты романисты. В свою очередь, В.Шершенвич продолжает традицию, ассоциируя соловья с поэтом, исполняющим песни о любви, но это чувство редко испытывает герой: «И для нас лишь таким поцелуем покупается подлинный час» [1, с.110], которая приносит вместе с настоящими чувствами и боль. В дальнейшем трактовка образа меняется, тем самым реализуя идеи имажинизма. Вместо страданий мы встречаем эпатажное осмеяние всех этих чувств, раскрывающиеся в мотиве бегства и хохота. Именно подобный переход оправдывает появление такого стиля танца как пляска. В энциклопедическом словаре Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона дается следующее определение: «Пляска — производимая более или менее быстрыми движениями ног, рук и всего тела и часто сопровождаемая криками и пением, сводится в первоначальном своем происхождении к свободному выражению охватывающих человека сильных ощущений: радости, гнева, любовной страсти…»[11].
Подобное определение представленного понятия становится подтверждением тому, что танцевальный мотив раскрывает внутренние чувства человека, рождаемые посредствам музыкального ритма. В данном примере «хохот соловья» оправдывается только пляской, так как именно этот стиль отображает свободу, торжество и бесшабашное веселье.
Через танцевальную и музыкальную ритмику поэт продолжает насмехаться над чувством влюбленности и в стихотворении «Принцип звука минус образ»:
Влюбится поэт и хвастает: «Выграню
Ваше имя солнцами по лазури я!»
Ну, а если все слова любви заиграны
Будто вальс «На сопках Манчжурии»?!.. [10, с.179].
Иронизируя по поводу влюбленности людей различных профессий, будь то чиновник или профессор(«Влюбится чиновник, изгрызанный молью вхо-
дящих и старый <…>Влюбится профессор, в очках плешеватый, отвыкший от жизни, от сердец, от стихов…»[10, с.179].)В.Шершеневич останавливается именно на образе влюбленного поэта. Он указывает на шаблонность поведения лирического героя и нелепость употребления заученных любовных фраз. Проводит параллель с вальсом «На сопках Манчжурии», который в свое время был достаточно популярен и часто исполнялся. Наблюдается здесь и скрытое сравнение, ведь сам вальс был написан в честь погибших в русско-японской войне солдат 214-го резервного Мокшанского пехотного полка. На протяжении всего стихотворения, как солдат на войне, влюбленный поэт будет погибать от невозможности выразить свои чувства, новым, не заученным способом. Осмеяние сменяется сочувствием поэта к страдающему герою, неспособному излить свои чувства во внешний мир.
В стихотворении «Принцип гармонизации образа» меняется восприятие любви, от шутовства происходит окончательный переход к глубоким внутренним переживанием, и это рождает изменение музыкального и танцевального ритма:
Да, из пляски вчерашней,
Пляски губ слишком страшной,
Слишком жгучей, как молния среди грома расплат,
Сколько раз не любовь, а цыганский романс
Бесшабашный
Уносил, чтоб зарыть бережливей, чем клад[1, с. 98].
Любовь приносит страдание лирическому герою, все стихотворение становится воплощением надрывной ноты боли, которая реализуется через ритмику цыганского романса. И снова музыкальный образ не является случайным. Волова С.И в своем автореферате «Русский романс XVIII- I пол. XIX в. Генезис. Типология. Поэтика» отмечает: «Цыганский романс на Руси всегда был символом страстной песни. С русским романсом его сближало то, что центральном мотивом и того, и другого вида, стала тоска по внутренней свободе личности» [3, с. 11].
И действительно, герой не является свободным, поскольку он зависим от своего больного чувства влюбленности. Реализация страсти и стихийности выражается еще и в мотиве пляске, но на этот раз, музыкальный мотив не только порождает танцевальный, а плотно переплетается с ним, образуя синтез. Поскольку «пляска губ» это не только метонимический переход с целого на часть, но и реализация мотива локального танца и пения. Поэт подчеркивает стихийность и безвыходность данных переживаний словосочетаниями «слишком жгучей, слишком страшной» [1, с. 98], создавая градацию чувств.
Тема трагической любви представлена и в стихотворении «Пляска»:
И в твоем заблиставшем румянце,
Золотая любовь, я открыл,
Что ты хочешь в мучительном танце
С моим сердцем плясать меж могил[10, с. 53].
Герой готов пожертвовать своей собственной жизнью ради любви. Причем женский образ выступает порочным существом, которому не достаточно любовных проявлений героя, его взаимных чувств, восхищения и преклонения, готовности идти до конца за возлюбленной. Героине необходимо довести влюбленного до трагического исхода. Важно и то, что образ возлюбленной не имеет четких очертаний. Сначала он представляет ее языческой богиней:
В твоем взоре — два солнца, а груди —
Две звезды, что слепят небосклон [10, с. 53].
Уподобляя физические очертания космическим объектам. Что напоминает древние верования славян, когда существовало многобожие, и каждый из богов отвечал за тот или иной природный объект. И как следствие, мотив танца с сердцем героя приравнивается какому-то языческому ритуалу. Как- будто, для свершения желаемого, необходимо принести на заклание сердце влюбленного героя.
Затем поэт сравнивает героиню с иудейской царевной Саломеей:
Саломея! На снежном сосуде
Я несу тебе душу и сон[10, с. 53].
Здесь В.Шершеневич отсылает к одному из известных библейских сюжетов: «Иоанн Креститель обличал блуд Иродиады с Иродом Антипой и был заключен Иродом в темницу. На пиру по случаю дня рождения Ирода, «дочь Иродиады плясала и угодила Ироду» (Мк. 7:22), так что тот обещал исполнить любое ее желание. По указанию матери Саломея потребовала голову Иоанна Крестителя. Оруженосец Ирода по приказу царя «отсек ему голову в темнице, и принес голову его на блюде и отдал ее девице» (Мк. 7:28)» [8]. Исходя из вышеизложенного, становится очевидным, что поэт сравнивает своего лирического героя с невинноубиенным Иоанном Крестителем. А мотив танца вновь реализуется, как ритуал несущий смерть. При этом он обладает какой-то завораживающей силой. Как Ирод, зачарованной красотой танца Саломеи, так и герой, готов пойти на жертвы ради этой смертельной красоты, даже ценой собственной жизни.
Интересно и то, что танцевальный мотив концентрируется не только в одной строфе, но и рассеивается по всему стихотворению. Выражается через образы кружения и вращения. Подтверждением тому служат следующие строфы:
Закрутись, мое сердце, в снегу!
Моя сказка, метели, томленье
Сердце вьется, как белая птица,
Над твоей огневой красотой[10, с. 53].
Так, употребление подобных слов напоминает о танцевальном начале чуть ли не в каждой строфе, создавая особенную ритмику. А в конце мы сталкиваемся с музыкальностью, о которой поэт заявляет отрыто:
Так восстань над моею метелью,
Захлестни покрывалом цветным,
Золотой путеводной свирелью
Уведи меня к странам своим! [10, с. 53].
Ритмическое звучание, рождаемое танцевальным началом, достигает своего апогея. Здесь появляется образ свирели, которая, так же как и сама возлюбленная героя уподобляется небесному объекту — звезде. Удивителен и выбор такого духового музыкального инструмента. Это вновь обращает нас к мысли о триединста и к первоистокам всего существующего: «Свирель — Символ гармонии. Свирель Пана универсальная гармония природы» [7]. Снова появляется языческая тематика, поскольку Пан в древнегреческой мифологии является покровителем пастухов, который, играя на свирели, увлекал за собой стада пасущегося скота, так и лирический герой слепо следует за своей коварной возлюбленной, в другие внеземные сферы.
Мы видим, что данное стихотворение полностью реализует теорию В.Шершеневича о «жесте танца», «звуке музыки» и «образе слова». Он синтезирует языческий танец, звуки свирели, небесные объекты с образной поэтикой. Более того, все отсылки, которые использует автор,уходят корнями к глубокому прошлому (языческой вере, идолопоклонству), при этом преломляются через призму настоящего.
С подобным танцевальным космизмом мы встречаемся и в стихотворении «Принцип лиризма»:
Когда сумерки пляшут присядку
Над паркетом наших бесед,
И кроет звезд десятку
Солнечным тузом рассвет…[1, с. 141].
Исполнителем танца на этот раз становятся сумерки. Важно отметить, что это отрезок времени перед восходом солнца, создающий некое периферийное состояние. Поэт снова вводит танцевальный образ присядки, т.к. происходит некое противостояние, борьба ночи и дня. И только такой динамичный стиль танца может передать заданный ритм. В продолжение, заложенной мысли, вводится мотив карточной игры, которую символизируют небесные светила: звезды и солнце. Все эти объекты выстраивают параллель между земной и космической реальностью. Это дает нам понять, что поэт от телесного танцевального мотива переходит к изображению танца, не имеющего определенной сферы существования, т.к. он находится вне пространства и времени, отражая как природные, так и душевные ритмы человека.
С подобным мы сталкиваемся и в стихотворении «Тематический контраст»:
Ночь на звезды истратилась шибко
За окошком кружилась в зеленеющем вальсе
Листва,
На щеках замерзала румянцем улыбка,
В подворотне глотки выла сова» [1, с. 145-146].
Перед нами снова возникает ночное время суток, дальше по тексту этот образ дублируется: «по стеклу похромали потолстевшие сумерки» [1, с. 146]. Поэт погружает читателя в периферийное состояние. Отсылка к подобному времени суток снова заставляет нас обратиться к эпохе романтизма, где ночь «возможность побыть наедине с самим собой, со своими мыслями, переживаниями. Это время спокойного созерцания, время пылких страстей, время покаяния и искупления грехов, это время дьявольщины, чертовщины и смертных преступлений. Ночь несет в себе иллюзию бесконечности, изменчивости и единства. Ночь – это мировая мистика, это всеобъемлющая музыка, сила, причем иррациональная сил» [6, с. 18-20]. Действительно, и в стихотворении «Принцип лиризма», и в «Тематический контраст» реализуются все вышеперечисленные коннотации. Ночь – это время, которое заставляет поэта погрузиться в размышления, рождает иную чувственность и ритмику музыкальную и в соответствии с этим танцевальную. Но это время можно трактовать не только как мистическое, но и как время откровений, когда связь космоса и земной сферы как никогда сильна. А люди должны лишь вспомнить закодированные смыслы, которые раньше были доступны и понятны простому пастуху. В связи с этим поэт вводит образы звезд, как небесных светил. С подобными рассуждениями мы сталкиваемся в философской работе С.Есенина «Ключи Марии»: «Звездная книга для творческих записей теперь открыта снова<…>Народ не забудет тех, кто взбурлил эти волны, он сумеет отблагодарить их своими песнями<…>услышим снова тот ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека…»[5, с. 606]. На фоне всех этих связей возникает танцевальный мотив природы, реализующийся в вальсе листвы. И снова этот стиль оправдан всеми выше перечисленными факторами, здесь гармоничное парное движение, отображает связь природы, космоса и человека. Данная система, формирует параллель к имажинистской идей образности слова, состоящего из трех начал. И более того, образ «воющей совы» отсылает к музыкальному мотиву. В словаре А.В.Гура дается следующая трактовка: «Сова- зловещая нечистая птица <… > В сове видят воплощение черта» [4, с. 570] можно сделать вывод, что сова это мистический образ, отсылающей к романтической трактовке ночи, но символ опасения и грехопадения перед замкнутостью и невозможностью разглядеть множество знаков, закодированных в космическом пространстве.
Реализация танца выражена еще и в мотиве кружения «кружилась в зеленеющем вальсе» [1, с. 145] и подобное воплощение танцевального мотива выражается и в стихотворении « Небоскреб образов минус спряженье»:
Долг плюс дольше. Фокстерьеру сердца
Кружится, юлиться, вертеться[1, с. 124].
Танцевальный мотив не воплощен в определенном виде танца, он передается по средствам активного использования глагольных конструкций. Это перечисление создает образ вихря, воронки, засасывающей все живое.
Динамическое кружение, дополняется образами «сквозь обруч рта, сквозь красное О он <…> в небес голубом стакане гонококки звезд» [1, с. 125], которые создают округлую форму. Дублируя образ некого огромного всепоглощающего шара. снова реализуется связь с космической сферой.
Таким образом, можно сделать вывод, что танцевальный мотив в творчестве В.Шершеневича становится «поливалентным», каждый связанный с танцевальной образностью мотив реализуется не только в соотношении с конкретным видом искусства, но и с культурным контекстом (будь то романтические образы соловья, ночи и др.), с «культурной средой» в широком смысле этого понятия. Каждый из представленных танцевальных стилей воплощает образные или стилистические ассоциации, с другими пластами культуры образуя важную «расширяющую» смысловую сферу.
При этом важно отметить и незыблемую связь с музыкальным образом, который формирует необходимый танцевальный ритм, также создавая культурные контексты. Повторы, связанные с данной сферой, а именно с лексической структурой (стили танца или космические объекты) также придают тексту упорядоченность, формируют ритм и мелодию стихотворений, делают текст более пластически осязаемым.
Библиографический список
1. Вадим Шершеневич. Стихотворения и поэмы. СПб.: Академический проект,2000. —368 с.
2. Виктор Бердинских. История русской поэзии. Модернизм и Авангард. М.: Ломоносовъ, 2013. — 480 с.
3.Волова С. И. Русский романс XVIII- I пол. XIX в. Генезис. Типология. Поэтика : автореф. дис. … канд. филол. наук / С.И. Волова.- Москва,1995 -. с
4.Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М, 1997. С. 568-586.
5.Есенин С.А. Полное собрание сочинений в одном томе. М.: « Издательство АЛЬФА-КНИГА», 2012. — 719 с.
6. Красман В. А. К вопросу о специфике «ночного хронотопа» в европейском романтизме // Молодой ученый. — 2011. — №5. Т.2. — С. 18-20.
7. Толковый словарь. http://tolkslovar.ru/s2555.html Электронный ресурс. Дата обращения: 15.04.19.
8.Фома. Православие в мире. http://foma.ru/biblii.html Электронный ресурс. Дата обращения: 3.10.18.
9.Хоровод: виды, обычаи, символы русского народа. http://dozado.ru/horovod/ Электронный ресурс. Дата обращения 20.11.2018
10.Шершеневич В.Г. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы. Ярославль, Верх.-Волж. кн. изд-во, 1996. — 528с.
11.Энциклопедический словарь Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона http://dic.academic.ru/dic.nsf/brokgauz_efron/ Электронный ресурс. Дата обращения: 3.04.19.