Одним из ключевых понятий постмодернизма является «мир как хаос». Под хаосом понимается, прежде всего, такой тип, моделью которого может служить децентрированный текст. Хаос в философии постмодернизма не имеет сугубо отрицательной коннотации. «Постмодернистский хаос, — пишет И.С. Скоропанова, — самоорганизующийся (при определенных условиях), продуктивный, порождающий хаос. Это беспорядочная среда, обладающая потенциальной имманентной возможностью упорядочивания. Постмодернистское представление о хаосе противостоит традиционным теоцентристским и антропоцентристским детерминистским взглядам на мир, в котором возможны фиксированные смыслы и адекватное описание этих смыслов и отношений между ними…, а также – отождествление хаоса лишь с негативной по своему значению энтропией, бессмысленным началом бытия» [3, с. 42].
Хаос в постмодернизме отрицает не логос, а логоцентризм – он не позволяет утвердиться в качестве истины ни одной из созданных мировоззренческих систем. Таким образом, хаос утверждает плюралистичность. М.Н. Липовецкий пишет, что «постмодернизм воплощает принципиальную художественно-философскую попытку преодолеть фундаментальную для культуры антитезу хаоса и космоса, переориентировать творческий импульс на поиск компромисса между этими универсалиями. Диалог с хаосом, в конечном счете, в своем пределе, нацелен именно на такой поиск» [2]. Отказ постмодернистов от любой структуры приводит к тому, что текст строится по законам мира-хаоса. Хаос для постмодернистов – не страшный, разрушительный, а самоорганизующийся, порождающий. В мире-хаосе живут и звучат одновременно все эстетические системы и культурные коды. Диалог с хаосом нацелен на поиск одного общего, универсального «метаязыка, способного подчинить себе хаос многообразных культурных языков» [2], с одной стороны; а с другой, — на упоение животворящей, смыслообразующей свободой хаоса, в котором не может утвердиться в качестве истины ни одна из мировоззренческих систем.
Хаос в постмодернистском представлении это не хаотичная беспорядочная среда, он обладает способностью смыслопорождения. Текст, строящийся по модели мира, также наделяется способностью множественного прочтения, текучесть истины проявляется в тексте на имплицитном уровне. Децентрированный постмодернистский текст изначально лишен единственной семантики, он принципиально не замкнут и представляет собой поле актуализации множащихся потенциальных смыслов.
Шизофреническая личность, или гений, способен воспринимать мир-хаос и строить свой текст по его модели. Поэтому мир-текст и мир-хаос понятия синонимичные. Постмодернистский индивид с открытым сознанием слышит голоса разных культурных языков и воплощает их в интертексте. Кроме того, диалогическая, а вернее полилогическая, структура сознания художника заставляет его вступить в диалог с хаосом. Смыслопорождение текста – результат такого диалога. Диалог с хаосом является принципом реализации любого постмодернистского текста.
Диалог с хаосом, как поиск равновесия между хаосом и космосом, вымыслом и реальностью, текстом и миром становится организующим началом романа Ю. Буйды «Ермо». Исследуемый «автором» писатель строит свое творчество на балансировании между сном и явью, жизнью и литературой. Через его творчество «автору» удается вступить в диалог с хаосом самому: «В своей последней книге «Als Ob» («Как если бы») (…) Джордж Ермо (Yermo) вновь возвращается к своей излюбленной теме, которую он начал разрабатывать еще в первом своем произведении – романе «Лжец» («You story!»): иллюзорность, выморочность, межеумочность человеческого существования в мире, где сон и явь той же природы, что и человек. Писателя всегда занимала проблема соотношения вымысла и реальности, искусства и действительности, и хотя в последние годы он не раз говорил с нескрываемым раздражением, что «как багаж коммивояжера невозможно представить без зубной щетки и дюжины презервативов, так и современную литературу – без зеркал, шахмат, лабиринтов, часов и сновидений», его самого игра притягивала с такой же силой, что и память сердца. Объяснение этому факту исследователи ищут в биографии писателя, русского по происхождению, американца по воспитанию, «венецианца скорее по мироощущению, нежели по месту жительства» [1, с. 10].
Космополит Ермо-Николаев открыт для хаоса бытия. Недаром Венеция, как город иллюзорности, зеркальности, призрачности, входит в его жизнь. Точно также как и Санкт-Петербург. Город, который стал мифическим в сознании любого русского человека, «умышленный» и «отвлеченный», как называл его Ф.М. Достоевский. Санкт-Петербург и Венеция, место начала и конца жизни писателя, определили мироощущение писателя: «Джордж Ермо, собственно Георгий Ермо-Николаев родился 29 августа 1914 года в Санкт-Петербурге, еще не переименованном из патриотических соображений в Петроград, но уже переживавшем потрясения Первой мировой войны. Родился в городе, который некоторые называют северной Венецией, и прожил почти полвека в Венеции настоящей, — так что мы с полным правом можем сказать, что тема зеркальности вошла сначала в его жизнь, а уж потом – в творчество» [1, с. 13-14].
Наряду с зеркальностью, в творчество из жизни приходят и герои: «Полубезумная вспыльчивая мать Генри Слейтона из «Говорящих людей», «вечно не находящая себе места, в неряшливом халате с карманами, в которых непрестанно позвякивали пузырьки и флаконы с лекарствами – она принимала их не глядя, помногу, но без удовольствия, — с крупным белым носом, украшенным красными пятнышками от пенсне», — быть может, ее образ навеян детскими воспоминаниями о Лидии Николаевне, пугавшей малыша Белым Карликом и панически боявшаяся зеркал: цыганка предсказала, что в зеркале ей суждено встретиться со своей смертью» [1, с. 15].
Жизнь входит в литературу и на определенном этапе мир и текст начинают балансировать: «Свидания с нею (чашей Дандоло. – В. К. ) бывали не каждый день. Иногда, уже дойдя до двери заветной комнатки, он вдруг передумывал и возвращался в кабинет. Что-то должно было случиться, чтобы час другой наедине с чашей стал полно прожитым временем. «Вещи нужно проживать так же тщательно, как мы пережевываем пищу, — лишь тогда они станут необходимой частью человеческой жизни, а не банальным антуражем, скрашивающим путешествие в ад» — эти слова произносит герой «Als Ob» – явный alter ego Георгия Ермо-Николаева. Чашу он проживал трепетно, жадно, эгоистично. Он смаковал ее, как хороший коньяк или женщину» [1, с. 40].
Тема творчества пронизывает весь текст, она важна для героя – Ермо, и для «автора» романа: «В английском языке слово «yarn» выступает в двух значениях: это «пряжа» и это «сюжет, история», а выражение «to spin yarn» (буквально – «прясть») по-русски можно передать словосочетанием «рассказывать истории, плести сюжет».
С древнейших времен искусство повествования связывалось с вымыслом, преувеличением, наконец – с ложью. Не случайно русские литераторы в конце концов отказались от титула «сочинитель» в пользу пресного «писатель»: в русском языке «сочинять» – значит лгать. «Ну, насочинял! Ну, наплел!» – с усмешкой говорят фантазеру. Английская мама грозит пальчиком малышу: «You story!» – «Ах, мальчишка!» Рассказчик – story-teller – лжец, сочинитель. (…) Ничтожно малый элемент мира – книга – вбирает в себя весь мир, становится всем миром, наконец, замещает собою мир» [1, с. 58-59].
Мир-текст, таким образом, подменяет собою мир-хаос. Хаос, творящий, порождающий смыслы, требует интерпретации. Поэтому наряду с темой творчества в текст входит и тема поиска означающих: «В литературе, которая предшествовала психологическому роману, писатель не стремился к осмыслению «душевного праматериала» (Юнг) при построении сюжета и характеров: произведение как бы истолковывало себя само, было самодостаточным, поскольку автора и читателя объединял общезначимый опыт. Автор же психологического романа относится к «душевному праматериалу» как к чему-то чуждому, требующему разъяснений. Читатель-читатель превращается постепенно в читателя-истолкователя, а любое истолкование остается в сфере Als Ob, в сфере предположений и догадок.
Рассуждая о двоичности (которая «принадлежит как области видимого, так и области невидимого»), Гумбольт говорит, что «в самой сущности языка заключен неизменный дуализм» и «человек стремится, даже за пределами телесной сферы и сферы восприятия, в области чистой мысли, к «ты», соответствующему его «я»…» [1, с. 74-75].
Итак, литература входит в жизнь, подменяя ее собой. Отрывки из творчества Ермо-Николаева совпадают с «авторским» описанием его жизни: «Раз в месяц с юга к острову подходил катер со святым Георгием на флаге, на берег по мягко проседающему трапу спускался чуть сутулившийся старик в легком плаще до пят и шапочке вроде армейской пилотки. На крытой галерее или в уютной комнате для свиданий, выходящей окнами в сад, они с Лиз молчали час-другой, иногда отщипывали ягоду от виноградной грозди, пока не являлся ангел-хранитель Лиз, следивший за тем, чтобы она не пропустила процедуры. Поцеловав жену в тщательно выбеленную щеку, Ермо отправлялся к катеру» [1, с. 140-141]. Примерно такое же описание свиданий старика с женой мы находим в цитируемом романе Als Ob, о котором Ермо писал: «Действие? Действие разворачивается там, где звуки речи пытаются облечь смыслы языка – и нередко терпят поражение, — <…>. – Точнее других выразился в этой связи русский поэт Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Мы обречены, однако, вечно стремиться к тому, чтобы преодолеть пропасть между Логосом и речью, этой бледной тенью идеальной реальности, тенью – единственным нашим достоянием… — И далее: — Люди слышали, и большинство даже понимало, что хочет сказать Иисус из Назарета, тем не менее язык его был темен для всех, пока он не зазвучал с вершины Креста. Быть может, впервые мысль, язык и речь, утратив естественные перегородки, слились в некое новое целое, так потрясшее людей, что эхо того потрясения мы слышим до сих пор, и оно, вызывая тоску по утраченному, время от времени побуждает людей искать пути к новой целостности…» [1, с. 142].
Художник обречен на поиск смысла, на поиск правильной интерпретации мира-хаоса наделенного Логосом, а не логоцентризмом. И в этом смысле художник обречён на вечное возвращение, как графоман Палисандр, герой Саши Соколова, на вечные инкарнации. Именно поэтому Ермо, а вместе с ним «автор» романа, подменяя жизнь литературой, начинает строить её по эстетическим законам: «Он участвовал почти во всех карнавалах, зачастую – в роли некоего патриарха, освещающего действо: вечером под занавес празднества открывали изукрашенные ворота палаццо Сансеверино и на набережную выезжала старинная карета, запряжённая шестернёй в сопровождении герольдов с гербами Ермо и Сансеверино на груди и спине, с полицейским эскортом, в глубине кареты, обложенный кожаными подушками, набитыми конским волосом, покачивался старик в лиловом бархате и горных мехах, в золотой маске безо рта, но с прорезями- полумесяцами для глаз, — патриарх, благословляющий всю эту шушеру смешную, что кривлялась на улицах и площадях города святого Марка, — сухая ладонь золотой рыбкой выплывала из темноты экипажа, и этот жест давно стал одним из непременных символов или знаков праздника прощания с мясом…» [1, с. 168-169]. Так строит жизнь Ермо-Николаев и герой его романа, цитата из которого открывает произведение.
Таким образом, коррелятивная пара «хаос-космос» в постмодернизме приобретает другие, не иерархические отношения. Хаос – это не отсутствие смысла, а Смыслопорождение множественности Истины. Хаос, преодолевая логоцентризм, отрицает однозначность и предполагает множественность интерпретаций текста. Диалог с хаосом является основополагающей стратегией постмодернизма, наряду с диалогизмом и интертекстуальностью. Хаос и текст сливаются воедино в процессе диалога художника с миром-хаосом. Хаос организуется по эстетическим законам, а текст, в свою очередь, наполняется хаосом. Творящий хаос, врываясь в текст, наполняет его дополнительными оттенками смысла. Текст становится также смыслопорождающим. Диалог «автора» с миром-хаосом является одним из условий смыслового бессмертия текста.
Список литературы
- Буйда Ю.В. Ермо // Буйда, Ю.В. Скорее облако, чем птица: Роман и рассказы. М.: Вагриус, 2000. – 444 с.
- Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм: Очерки исторической поэтики //
- Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. — М.: Флинта; Наука, 2000. – 607 с.[schema type=»book» name=»МИР КАК ХАОС В ФИЛОСОФИИ И ИСКУССТВЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА (НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА Ю. БУЙДЫ «ЕРМО»)» author=»Карпова Василина Валерьевна» publisher=»БАСАРАНОВИЧ ЕКАТЕРИНА» pubdate=»2017-04-16″ edition=»ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ УЧЕНЫХ_30.04.2015_4(13)» ebook=»yes» ]